Вскоре все стихло… Поляна была просто завалена растерзанными людскими и конскими трупами, да и вокруг Микулки валялось шесть окровавленных тел, изрубленных саблей. Сил встать не хватало, паренек отбросил оружие и на четвереньках отполз в сторону от парившего мяса, не удержался и рухнул на землю.

Волки рыскали по поляне, обнюхивали своих поверженных собратьев, растаскивали конину и человечину. Волкодлак подошел к лежащему в грязи Микулке и прямо у него на глазах обернулся старцем.

– Славно воил, людь… – похвалил он. – Много ворога обрек. Прав был Зарян, когда рек, что на всяку силу сила большая сыщется. Сыскалась…

– Где… Он… Сам… – еле слышно прошептал паренек, моргая залитыми кровью глазами.

– Почил… Неужто не заслужил отдыху?

Что-то не понравилось Микулке в этих словах. Он собрал всю свою силу, напрягся так, что в глазах потемнело, но встал на карачки и пополз в сторону тлевших сизым дымом остатков сруба. Волкодлак молча шел рядом, останавливая дланью спешивших на свежую кровь волков.

– Ооо… – только и смог выдохнуть Микулка.

Дед Зарян спокойно и мирно лежал у самой кромки леса, на губах осталась печать озорной усмешки, приводившей врагов в бешенство, руки крепко сжимали изрубленный посох, застрявший в басурманской спине, а из его груди топорщились в небо пять коротких печенежских стрел. Микулка давился слезами, полз, теряя последние силы, но никак не мог одолеть целую груду трупов, валявшихся вокруг неподвижного старика. Справа и слева от Заряна сидели на страже два угрюмых волка, пытались завыть на луну, но никак не решались.

Микулка дополз, уткнулся в насквозь промокший стариковский тулуп и зарыдал навзрыд. Так он не плакал еще никогда в жизни.

10.

Еще луна не склонилась к закату, а волки уже полностью очистили поляну. Только изрытая копытами земля и запах крови напоминали жуткую схватку.

– Заряна мы винны с собой отнесть. – еле слышно произнес волкодлак. – Его как не хорони, все одно не подберешь к нему обычай. Кем он только ни был за свой живот долгий… Схороним по нашему, есть в этом правый смысл.

– Он русич… – печально ответил Микулка. – Надобно по-русски и хоронить.

– А мы? – удивился волкодлак. – Чай не русичи? В лесах этих жили от веку, когда люди еще говорить не могли, в шкуры кутались. Не в огонь ему надо, а в землю родную. Жил аки волк, погиб аки волк, с нами и в путь последний пойдет.

Микулка не стал возражать, да и не хватило бы у него сил схоронить деда. Сам едва жив остался. Он отвернулся и угрюмо побрел в избу, не желая смотреть, как уносят Заряна.

– Избу сбережем, что бы ни было… – в след пареньку шепнул старец. – Ступай с миром молодой витязь.

Микулка не ответил, отворил дверь, забрел в комнату и скинув обрывки одежды, с натугой залез на печь. Подросший котенок словно чувствовал невыразимую печаль в сердце молодого хозяина, ластился, тыкался мохнатой мордашкой.

– Отстань, Фырк! Не до тебя сейчас… – отмахнулся Микулка и лег на спину.

Спина почти не болела, а вот грудь, лоб и руки буквально покрылись мелкими и крупными порезами. Паренек вздохнул. "Не сдюжу…" – безразлично подумал он. – "Истеку юшкой. А ежели нет, так лихоманка доконает".

– Никак помирать шабралфя? – раздался совсем рядом знакомый голосок.

Микулка поморщась повернул голову и еле узрел в темноте кикимору, сидевшую на корточках у самого края печи.

– Заряна печенеги убили. – прошептал он. – Кому я теперь нужен? Ежели помру, так никто и не узнает.

– Незачем мне в избе мертвяк. – серьезно ответила кикимора.

Она подсела совсем близко к Микулке и он разглядел, что глаза у нее разные – один темно карий, другой голубой как осколок неба. От голубого глаза взгляд отвесть было не можно, паренек в нем словно утонул, ничего кругом себя не замечая. И боль вроде отпустила, и жар спал, и силы словно вернулись, Микулка даже сел от неожиданности, мотая головой.

– Ожил, шердефный! – радостно воскликнула кикимора. – Так-то лучше, а то удумал… Помирать.

– Не помру? – удивился Микулка. – Так не бывает… На мне и живого места нет, разве что на ногах.

– Нет, помереть я тебе не дам, не надейфя… Перво-наперво мне тебя гадостно будет нюхать, коль помрешь. И муж мой будет недоволен. Что ж за хозяйка, коль в избе мертвечиной воняет? А вытащить тебя в леш мы и вдвоем ш ним не шдюжим. Кроме того ты мне помог давеча, принеш котейко, а через него я и мужа обрела. Хотя муж так щебе, шредненький, ленив больно. Да вщеж краше, чем никакого. Потому я тебе и помереть не дам, и подсоблю чем шмогу.

– Да чем же мне баба, в две пяди ростом, подсобить сможет?

– Опрометчиво шудиш… Разве в роште дело-то? Чай не проштая я баба, а шишимора. Один глазок, тот что карий, у меня для зглазу, а голубенький для указу. Почуял небофь, как я указала боли твоей отойти. Укажу и ранам заживать быштрее. Но главнее вщего то, что я тебе шкажу.

– Что же ты можешь мне такого сказать, чего я не ведаю? – устало поинтересовался Микулка.

– Много чего. Ты ведь не ш рождения в избе этой живешь, да и штарый Зарян, не шибко щекреты швои рашкрывал.

– Так и что? – Микулка снова повалился на спину.

– То, што помирать тебе никак не можно, ежели деда швоего любил.

– А Зарян тут причем? Нет его больше, волки в лес унесли.

– Шмертные… Неужто не понимаете, что вща жифть ваша имеет толк лишь тогда, когда потомки о делах ваших помнят? Ежели ты сейчаф дело Заряна брофиш, так тогда и жил он зря, и тебе грош цена.

– Да какое у него дело… – у Микулки хоть сил прибавилось после взгляда кикиморы, а говорить мог едва ли. – Травы ходил собирал невесть для кого…

– А я шлышала, што он киевшкого князя оштановить вздумал, да только сам не ушпел. Ему Ведалище поведал, что есть в Новгороде молодой князь, который всю Рущь шплотить может, как штарик мечтал. А князь тот необычный, такой точно как и ты. Робичич. Шын князя, а мать роба, ключница.

– Врешь… – где это видано, чтоб сын рабыни на новгородской земле княжил. – А ведь нет, не врешь… Слыхивал я про Владимира-князя… Только не верил.

– Вот и шел бы к нему на подмогу! Зря