Голова закружилась еще сильнее.

– А где тела? – спросил Модвин, остановив поток малопонятных слов. – Габор и Вальтер Жильма.

Баво ткнул пальцем себе под ноги, и оказалось, что они вдвоем топчутся по большой квадратной двери в погреб.

– Не каменное подземелье, конечно, но там сейчас отрава рассыпана, так что…

– Их можно забрать?

– Так вы за этим пришли?

– А зачем еще?

– Я думал, навестить раненого. – Баво пожал плечами. – Ну, видите, навестили.

Его звали Шевко, опять вспомнил Модвин. Он только что умер. Его ранили в бою, который затеял молодой господин, и потом в довершение заразили чумой. Модвин помнил его имя, но что от этого толку? Он пришел сюда, потому что беспокоился о мертвых больше, чем о живых.

Когда открывали дверь погреба, с грохотом упало задетое пяткой обблеванное ведро, и из-под кровати Шевко вылетела, распушив хвост, мелкая рыжая кошка. «Ее тут не было, – сказал тогда Баво, нахмурившись. – За вами юркнула, наверное. Придется ловить».

Мрачный как туча Крынчик нисколько не удивился тому, что забрал три тела вместо двух, а Модвин не стал задавать ему вопросы.

У дверей барака уже никого не оказалось, даже стражи – только Бальд Нагоска стоял, скрестив руки, и с закрытыми глазами прислушивался к доносящимся из-за казарм звукам, ужасно похожим на те, что сопровождают удары. Заметив Модвина, он коротко поздоровался и почесал нос.

– Крынчик у ворот подождет, сказал. – Голос хорунжего чуть-чуть осип, как будто он только что орал во всю глотку. Модвин не слышал криков, но это ничего не значило. Бальд откашлялся. – Мышецкий тоже будет. Такие люди Вальтера хоронят. Честь.

Вспотевший Модвин тревожно огляделся по сторонам.

– А где опять Лефгер?

– Вы не поверите.

– В разъезде?

Нагоска кивнул.

– Браконьеров ловит за южными полями. Вконец оборзели, мрази.

Модвин тоже кивнул, мол, да-да, браконьеры, есть у нас и такая проблема. Правда, опустив голову, он ощутил, как она вдруг потяжелела, и поднял ее уже с трудом, преодолевая пронзившую затылок боль осознания.

Они идут на запад, чтобы свергнуть владыку. Вот так сложилось: время, обстоятельства, и Ортрун все за всех уже решила. Даже чума по сравнению с этим, как оказалось, пустяк.

Война – такая теперь перед Модвином стояла проблема.

Сколько он себя помнил, в этой семье всегда говорили о войне – о той, что закончилась в год его рождения, и о той, что обязательно однажды придет. В детстве Модвин думал, войны начинаются с плевка или громкого выкрика в сторону соседа: «Деремся!» – а мир заключается как-то сам собой, если оставить на границе сладостей.

В этой войне не будет границ. Обращенные клювами к востоку вороны на сааргетском знамени расправят черные крылья и полетят в противоположную сторону, чтобы поднять вихрь над собственной страной, которую грызет чума.

Баво рекомендовал Модвину перед выездом переодеться и насовсем избавиться от того, в чем он ходил в барак. Этому совету очень хотелось последовать – особенно теперь, учитывая, что рубашка насквозь промокла от холодного пота.

Рассыпанного по лестнице яда стало как будто поменьше. Что будут есть замковые коты, если крысы вдруг насовсем исчезнут? Начнут охоту на крылатые седла, наверное. Уже кто-то из хорунжих ругался, что ему перья обгрызли. Это та рыжая кошка сделала – Модвин, вместе с ней почесав за ухом, теперь точно знал. Жаль, что Баво убьет ее. Спрятаться бы куда-нибудь.

Но кошка уже нашла для себя местечко. Она знала все тайные маленькие лазы в стенах и полу и, протиснувшись в очередной, особенно пыльный и узкий, очутилась под старой кроватью. Перекладины скрипнули: наверху кто-то сидел и мычал нестройную мелодию. Кошка вышла на свет, и по расположению единственного окна стало ясно, что это то самое место, где держат пленника.

Хотя комната мало чем походила на тюрьму. Строго говоря, размерами и убранством она почти не отличалась от спальни Модвина. Разве что воняло здесь похлеще, чем в конюшнях. Пушкарь в силу незавидного своего положения служил главным источником этой вони.

Заметив кошку, юноша пересел с кровати на пол и вытянул вперед руку, подзывая к себе.

– Ты же не чумная, верно? – ласково заговорил он, чуть-чуть присвистывая на некоторых словах.

Кошка обнюхала грязные пальцы.

– Вроде не чумная. Тощенькая только, да? – Пушкарь взял с кровати деревянную миску с остатками жира на стенках, зачерпнул немного воды из бадьи, помешал и поставил перед собой. – На, поешь моей нехитрой стряпни. Подскажешь мне за это, как отсюда сбежать?

– Никак, – шепотом произнес Модвин. – Извини.

И по вмиг изменившемуся лицу пушкаря он понял, что тот услышал его слова.

Они долго и бессмысленно моргали, глядя друг на друга – чумазый человек и пыльная кошка, – прежде чем юноша решился спросить:

– Ты кто?

Его губы при этом не пошевелились, но голос звучал отчетливо – разве что очень тихо, как далекое эхо. И совсем не присвистывал.

Модвин задавил в себе первую паническую мысль: «Что происходит?» – и представил, как перед глазами колышется ширма чумного барака. Приподняв ее, можно было разглядеть отражение белых кошачьих усов в воде, мелкие трещины в каменном полу, увидеть лицо пушкаря и услышать, что он хочет сказать – или без слов заговорить самому.

Кошка принялась жадно лакать из миски мутную воду.

– Я тоже пленник, – помедлив, ответил Модвин. – Но я здесь давно.

– Насколько?

– С войны.

– Так и думал. Ты из Хаггеды, да? Сраные Фретки, – прорычал пушкарь почти что вслух. – Мой мастер говорит, эта госпожа Ортрун так ненавидит все хаггедское, потому что похожа на хаггедку больше иной хаггедки. Мне тоже так показалось.

– Она к тебе приходила?

– Ага. Неприятное было свидание. Все бы сейчас отдал, чтобы снова увидеть жену.

– А ты женат?

– Немножко. Она старше меня, представляешь? В Хаггеде нередко так выходит, я слышал. Это правда?

– Бывает, – осторожно подтвердил Модвин.

Они помолчали, думая каждый о своем. Кошка вылизала и без того чистую миску, расселась у бадьи и стала умываться. Пушкарь спросил вдруг:

– Они с тобой тоже разыгрывали представление?

– В каком смысле?

– Ну, как в той песенке про двух скоморохов, – сказал юноша, и Модвин сразу вспомнил сюжет холста, который висел над камином в одном из залов: это была любимая картина управляющей. – Один жонглирует яблоками, а другой камнями. Они тоже поделились – те двое, что меня везли. Одноухий пинал все время, а другой прикидывался, будто