Клич Мариам – будьте сами себе богами! – распространяется, словно волны второго землетрясения, разбегающиеся от тех разломов в земле, что открыли ее писание. Вторичная волна накатывает в виде протестующих, требующих уважения женщин, опрокидывая властных теократов, подвергающих женский пол наихудшим издевательствам. Лозунг пишут на транспарантах на фарси, пушту и арабском, превращают в хештег в социальных сетях, о нем снимают видеоролики. Он слышен на видеозаписях, где радостные толпы женщин возвращают себе власть над собственным телом, танцуют на улицах и жгут чадры.

Получив напоминание об утраченном, женщины обращаются к богиням своих предков – не только к Ашере, но и ко всем Матерям, сокрушенным ревнивым Отцом везде, докуда дотягивалась Его длань. Артемида, Гея, Элат. Изида в Египте, Шакти в Индии, Нюйва в Китае, Папатуануку в Новой Зеландии, Йемайя в Нигерии, Пачамама в Перу, Аллат в Аравии, Харити в Афганистане. Их послание всегда одинаково: чтите женщин, ибо они приносят и поддерживают жизнь. В духовных поисках женщины обретают осознание собственной ценности, сбрасывают оковы, возвращают власть над своими телами, утверждаются в праве на влияние.

И я вижу во всем этом свою руку, те семена, что я посеяла. И теперь я понимаю, что томление по утраченной Матери на самом деле никогда не прекращалось. Оно затаилось глубоко, отступило к корням, подобно моим розам. И там оно оставалось, защищенное, питаемое богатым черноземом. И как бы коротко ни обрезали каждый росток, поднимались новые побеги, раскрывались новые почки. Когда Ашеру низложили, люди воссоздали Ее снова: Хокма в иврите, София в греческом, Бригита на Западе, Великая мать в Риме.

Я вижу Ее и в новое время.

Вижу Ее в по-прежнему священных деревьях на возвышенностях, в священных пещерах в земле. Я вспоминаю Серах, дочь Нахалафы, плод от моей лозы, что вынесла мое учение из потопа. Я вижу Ее в руинах древних мест, куда молодые женщины, желающие родить дитя, по-прежнему приносят лепешки для Царицы Небесной. Она живет в базальтовом камне, который Дамарь привезла из Самарии через Сидон, и он по-прежнему стоит, отполированный за три тысячелетия множеством любящих ладоней, у всех на виду в полуразрушенном святилище здесь, на Кипре.

Это древние истины, как говорила Мариам. Они старше Отца и не умрут никогда.

Я даже видела Ее в церквях. Ибо Она пользовалась такой любовью, что даже упрямая новая религия не смогла Ее поколебать. Она стала Панагией – Всесвятой. Ее изображали на бесчисленных иконах, почитаемых в каждом доме: та же самая Богиня милосердия и мудрости, зверей и земли, плодородия и материнства. Она Пантанасса, Всецарица. Она Талассина, Морская. Она Иатрисса, Целительница.

Церковь зовет Ее Марией, Матерью Божьей.

Но я-то знаю.

Она и есть Бог.

Ашера, София, Мария, Аллат, Шакти, Йемайя – как хотите, так и называйте.

Воплощение того самого древнего духа творения.

Моя Всемогущая. Мать всего сущего.

* * *

Мое писание обретает новое направление.

Бессмысленно переписывать прошлое.

Изменить нужно не начало, а конец.

Я провожу толстую красную линию на каждой странице. Чернилами, которые смешиваю сама из листьев, коры и лесных жуков. И начинаю заново.

«Поначалу я его любила, – пишу я. – Как же прекрасен он был тогда!»

Шесть недель я почти не выхожу из-за стола. Я пишу неистово. Это история об обманутой любви и праведной мести. О глупости человека и последствиях его первого и самого чудовищного греха. О лжи, которая отравляла все живое с тех самых пор: что мудрость нашей Матери опасна, что нас нужно ограждать от нее. Иначе…

А что иначе?

Возвращение

Снова я отрываюсь от письменного стола только в середине зимы. История почти завершена, хотя пока не получается придумать окончание. Я кладу на страницы грубый камень, служащий мне пресс-папье, и смотрю, как начинают тихо падать пушистые снежинки. В сгущающейся тьме снег устилает мерзлую землю.

В долине празднуют рождение их Бога. В глубине темной ночи, посреди голых, лишенных посевов полей торжествуют надежда и свет. Вечное чудо жизни: мать и дитя. Разве можно такое не праздновать?

Под перезвон полночных колоколов, разносящийся в морозном ночном воздухе, даже я, язвительная и старая, как само время, могу поднять бокал. За них обоих: за мать и дитя. За возрождение. За возвращение.

Именно поэтому я нетвердо держусь на ногах, в голове стоит туман, а в сердце царит некоторая невоздержанность, когда с затихающим последним ударом колокола открывается дверь.

Он стоит в проеме, и полная луна серебрит его красивое, по-прежнему любимое лицо. Его волосы припорошены снегом.

– Вот ты где! – говорит он, как и в первую нашу встречу.

Словно это меня не было последние четыре тысячи лет, а не его. Я кладу ладонь на высокую спинку деревянной скамьи, чтобы удержать равновесие.

– Ты должна была ответить: «Да, я здесь», – журит он меня.

Мой бокал падает на пол и разлетается на тысячу кусочков.

– Ну-ну, Лилит, не переводи хорошее вино попусту. – Он берет стоящую в углу метлу и выметает осколки за порог в холодную ночь. – У тебя тут мило.

Он торопливо проходит на кухню, достает еще два бокала и свежую бутылку лучшего вина, маратефтико. Но вскоре оставляет попытки открыть ее.

– Да как же эта проклятая штука работает?!

Он разглядывает современную пластмассовую пробку, без толку тычет в нее пальцем.

Я беру штопор и открываю бутылку, разливаю вино. Густой рубиново-красный напиток обволакивает стекло, словно кровь, когда он чуть взбалтывает бокал. Воздух наполняют ароматы кислой вишни и летних фиалок.

– А я все пытаюсь по старинке, – смеется он. – Отстал от жизни. За меня это всегда делали другие. – Он указывает на пол и одними губами произносит: – Там, внизу.

Вино оживляет меня, успокаивает разыгравшийся вдруг желудок. Возлюбленный ставит мой бокал на стол. Волосы у него отросли ниже плеч, подбородок покрывает трехдневная щетина. Почему-то он одет в нелепый розово-лиловый наряд из полиэстера, который лет за сорок до нынешнего времени называли спортивным костюмом.

Это осознание выводит меня из ступора.

– Что за дрянь на тебе надета?

Он оглядывает себя и ухмыляется.

– То, что висело на веревке, когда я появился нагой из геенны огненной. А мне даже нравится. Тирийский пурпур – такой веселый цвет! Важно другое: ты так и не поздороваешься со мной?

Я припадаю к нему, моему Самаэлю, моей любви, и осыпаю его лицо и шею тысячей поцелуев. Мне не