— На окраину едем, — уточнил Яков. — Тихое место Андрей Павлович выбрал.

Скоро мы добрались до беленого одноэтажного дома. Забор не новый, но аккуратный. За ним виднелся маленький садик — пара яблонь, несколько кустов. Сбоку — низкая конюшня, оттуда донеслось приглушенное ржание.

— Приехали, — сказал Яков и придержал коня. — Пойдем узнаем, зачем тебя на самом деле в такую даль вытащили.

— Пойдем, — сказал я, спускаясь из седла.

Во дворе было чисто. Никакого хлама, только сложенные дрова да аккуратно оставленные ведра у колодца.

«Не похож он на чиновника-казнокрада», — подумал я.

Нас встретила горничная лет сорока в чистом переднике и проводила в дом.

Гостиная была аскетичная. Стол, несколько стульев, иконы в углу. У стены — книжная полка. На другой висела карта. Я сразу узнал наш край — реки, станицы, горы. Еще приметил карандашные отметки на ней. В углу стоял шкаф с папками.

Афанасьев сидел за столом, просматривая какие-то бумаги. При нашем появлении поднялся, кивнул:

— Проходите. Садитесь.

Горничная принесла чай, хлеб, сыр, какую-то мясную нарезку.

— Спасибо, Марья, — коротко сказал он. — Дальше мы сами, ступай.

Та ушла, прикрыв за собой дверь.

Я сел напротив штабс-капитана, Яков — рядом. Пару минут мы просто ели и пили чай. Точнее, ел я: сладкий чай с бутербродами казался божественным угощением. А чего мне стесняться?

— Как дорога из Волынской? — вдруг спросил Афанасьев, будто, между прочим.

— Пыльная, — ответил я. — Но ездить можно, пока дождями не размыло.

— Дед твой как? — уточнил он.

— Дед… держится, — сказал я, чуть помедлив. — Благодарствую за заботу.

На губах у Афанасьева мелькнула едва заметная улыбка.

— Да будет тебе, Григорий.

В комнате повисла короткая пауза. Афанасьев отставил чашку, посмотрел на меня уже иначе. Чуть внимательнее, что ли.

— Ну что ж, — сказал он. — Тогда к делу. Думаешь, зачем я тебя дернул в такую даль?

— Есть такие мысли, Андрей Павлович.

— Начнем с простого, — он наклонился чуть вперед. — Ты знаешь, что я служу в штабе?

— Знаю, — кивнул я.

— Я состою при особой секретной части, — спокойно сказал он. — Ко мне попадают дела по государственной измене, шпионам и прочему в этом роде.

— Какие, например? — уточнил я.

— Например, то самое с пропажей казенных денег. Там, как оказалось, деньги вовсе не пропадали. Лещинский из Пятигорска приехал с липовой бумагой. Подпись полицмейстера подделал, но, как видишь, успел удрать. И спросить его о причинах возможности нет. Пропал с концами, — он отпил чай из фарфоровой кружки и продолжил.

— А деньги никакие не пропадали. Точнее казенных там не было. По бумагам, что мы нашли у Кострова, выходит, что лавочник должен был передать какие-то деньги непримиримым. Шамиля год как нет, а их хватает. И наши «друзья» пытаются настроить этих борцов за независимость против империи. Вот они-то и отправляют деньги на борьбу с нами через таких Костровых.

— А я тут каким боком, Андрей Павлович? — не выдержал я.

— Не гони лошадей, объясню, — сказал штабс-капитан серьезным тоном.

Он поднялся, подошел к шкафу, достал две папки и, вернувшись к столу, раскрыл.

— Здесь записи лавочника по его темным делам, — он тронул пальцем один лист. — Он записывал все суммы, что передавал горцам, с датами. И выходит, что это происходило почитай два года. Суммы очень большие. Из зацепок, чтобы пройти по цепочке, — только одна фамилия чиновника в Пятигорске. Уездный акцизный надзиратель Зубов Иннокентий Ефимович, — Афанасьев задумался на секунду.

— За Зубовым следил мой человек, и он вывел нас на графа Жирновского. Несколько раз тот встречался с ним в Пятигорске, и все встречи — в странных, неприметных местах. Допросить графа, конечно, я не мог. Но когда вызвал Зубова на допрос, тот до меня попросту не доехал. Нашли его только спустя три дня с перерезанным горлом. И мой наблюдатель, приставленный за ним следить, так и не понял, как Зубов пропал с глаз.

— На Жирновского думаете? — спросил я прямо.

— Думаю, Гриша. Но мысли мои на хлеб не намажешь. А у этого графа покровители сильные и в Ставрополе, и в столице. Просто так вывести его на чистую воду не выйдет. Но вот знаешь что? — Андрей Павлович улыбнулся с прищуром.

— Не знаю.

— Мне удалось поговорить с одним мужиком в Георгиевске. Он крепостной графа. Тот каждый год на свою усадьбу своих людишек из подмосковного имения привозит. Так вот, этого мне разговорить получилось. Он-то и поведал кое-что.

Мне стало понятно, что штабс-капитан в курсе происшествия в усадьбе графа.

— Вижу, понял уже. На усадьбу еще летом привезли мальчишку-казачонка, двадцать плетей всыпали. Думали, представится, а он взял, да и сбежал. Собак, что на него натравили, перебил, а сам ушел. А потом граф уехал со своим главным душегубом Прохором в Пятигорск, но вернулся уже без него. Да еще один подручный ранен был. Вот раненый в подпитии и разболтал, что того мальчишку они искали на дороге. Я все это связал и понял, кто этот самый казачонок. Может, ты теперь мне что поведаешь?

Во рту пересохло, и я, сделав глоток остывшего чая, начал рассказывать. Скрывать особо было нечего. Я в деталях поведал, что произошло на усадьбе. Но про то, что именно я напал на лагерь графа, говорить не стал. Просто не смог бы объяснить, куда пропали Прохор с казаком Ефремом. По ощущениям штабс-капитан не поверил, что к исчезновению Прохора я не причастен.

— Ну, Гриша, ты-то, может, Прохора и не убивал, — протянул он. — Вот только сам Жирновский, видать, в этом не уверен. И попытки отправить тебя на тот свет, скорее всего, с этим и связаны. Видать, этот душегуб многое знал, и Жирновский за свою шкуру беспокоился. Мало ли кому тот проболтаться мог.

— Вполне возможно, — коротко ответил я. — Но теперь-то что делать предлагаете?

— Смотри, Гриша: порка в усадьбе, — он начал загибать пальцы, — лагерь под Пятигорском, в лесу у Волчьего оврага, и прямо в твоем дворе. По всему выходит, что Жирновский всерьез решил тебя извести.

Я коротко кивнул.

— Во дела… — удивленно глядя на меня, сказал Яков, до этого никак не вмешивавшийся в наш разговор.

— Вот именно, — повернул голову к казаку Афанасьев. — Тебя все равно попытаются убить, Григорий, — сказал он спокойно, почти буднично. — И вот еще, — он протянул мне сложенный вчетверо лист плотной бумаги.

Я развернул его, и внутри что-то екнуло. На бумаге был четкий оттиск. Его будто поставили большой печатью или кто-то очень аккуратно нарисовал. В круге — сокол. Я сразу