с тебя получить. А она — ты, Ваня, как был подлецом, так подлецом и остался. Ничего ты в людях не понимаешь. Игорь Модестович, не чета тебе, он порядочный.
Сальников притих, а я, взяв пустую кружку, опять отворил дверь и попросил городового принести воды.
Опростав еще одну кружку, парикмахер снова дернул щекой:
— А чего это я подлец? Силой ее не брал, сама дала. А каково мне было? Я десять лет среди убийц да воров жил! И все из-за нее! Такое меня зло взяло, что я бритву вытащил, прижал ее, а потом по горлу резанул! Ополоумел совсем. Сам не помню, как деньги нашел, как в сумочку сложил.
Слушая исповедь убийц, я кивал. Когда он закончил, поинтересовался:
— Ополоумел, это вполне убедительно. Но есть нестыковочка.
— Какая? — не понял Сальников.
— Так вишь, если ополоумел, то как ты не забыл руку салфеткой обмотать? — пояснил я. — Бритву с собой таскал для самообороны — допускаю. А салфетка зачем? И серьги с жемчугом из ушей вырвал? Нет, совсем ты заврался. Рассказывай — как оно все на самом-то деле было? К Зинаиде ты шел с мыслью ее убить, правильно?
Парикмахер скривился, а потом махнул рукой.
— Твоя правда, господин следователь. Пиши, как оно было — про долг, да про Феофана чистая правда, и про Зинку так — бритву взял, чтобы попугать — мол, морду тебе распишу, если деньги не дашь. А она не испугалась — говорит, деньги я для больной девочки взяла, тебе не дам. Хошь уродуй меня, хошь убивай… Ну, я ее и убил.
Наверное, не стоило задавать этот вопрос, но я его все-таки задал:
— А как вы решились?
— На что решился? — не сразу понял вопрос парикмахер, потом до него дошло. — А, бритвой по горлу чиркнуть? Знали бы вы, господин следователь, как мне хотелось кому-нибудь глотку перерезать! Еще с тех времен, когда я Феофана брил. Но Феофана-то резать страшно, клиентов нельзя, а здесь… Думал, лезвие в горло худо зайдет, а нет, словно по маслу!
[1] Ведерко для угля с крышкой, и на ножках. Угли выгребают из печки, хранят в «тушилке», чтобы кипятить самовар.
Глава 23
В ожидании праздника
Предвкушение праздника иной раз важнее самого праздника. А у меня здесь все переплелось. И горе, и ожидание радости.
Закончил основную работу до начала праздников. Основную — это я имею в виду допросы подозреваемого и главных свидетелей, к числу которых относился Петр Никифорович Басков — приказчик господина Милютина.
С приказчиком пришлось повозиться. Басков охотно поведал о том, как выдавал Зинаиде векселя, отсчитывал деньги, а вот когда разговор зашел о его длинном языке, принялся отпираться, словно зэк с большим стажем. Дескать — он тайны хозяина свято блюдет, а то, что Сальников сказал — наговор. Известно, что убийцам веры никогда нет.
Можно бы очную ставку между приказчиком и убийцей устроить, но смысла не вижу. По большому-то счету, непринципиально — откуда убийца узнал о деньгах, а приказчика, за болтливый язык, к уголовной ответственности не привлечь. Вопрос этот, скажем так, лежит в области этики.
Поэтому, спорить не стал, «раскручивать» болтуна тоже, все записал, а уже потом, предлагая Баскову подтвердить показания собственноручной подписью, заметил, что придется теперь допрашивать и купца первой гильдии Милютина — не сам ли Иван Андреевич проболтался?
И вот тут — как прорвало. Милютин дураков в качестве приказчиков (особенно на таком деле, как выдача денег и учет векселей!) не держал. Одно дело — выболтать служебную тайну цирюльнику, совсем другое — подставить собственного хозяина. За болтовню, скорее всего, Иван Андреевич доверия его лишит (а может, и нет?), но со службы не выгонит (толковых приказчиков мало, а этот еще и знает много), а вот за неудобные вопросы, на которые Городскому голове придется отвечать во время заседания суда — запросто.
И тут Басков быстренько вспомнил, что да, был грех — зашел он к парикмахеру подстричься, да и сболтнул. Не иначе — бес за язык дернул. А господин Милютин здесь не при чем.
Отпустил приказчика, полистал страницы, а потом решительно убрал уголовное дело в стол. Посидел, подумал, вытащил папку и отнес ее в канцелярию, чтобы Игорь Иванович прибрал материалы в сейф. Следователю полагается хотя бы железный ящик иметь, но у Окружного суда денег на него нет. Так что, пусть дело по обвинению Сальникова Ивана Петровича в умышленном убийстве лежит в надежном месте, пока я на службу не выйду. А случится сие не раньше, чем через неделю.
Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить. Еще по подоконнику постучу три раза.
Официально в Российской империи неприсутственными днями считаются только 25 и 26 декабря, но «каникулы» судейских чиновников начнутся 24-го, а закончатся аж 1-го января. Заседания на это время отменены — присяжные тоже люди, их со всего уезда, да еще и с похмелья, собирать тяжко, приставы, из схожих соображений, к должникам не попрутся.
Чем станут заниматься мои коллеги не знаю, а я все праздничные дни планирую трудиться у себя дома. В том смысле — за пределы города выезжать не стану. Если, не дай бог, что случится — отыщут.
А все обычные чиновники и служащие, как миленькие выйдут на службу 27-го. Бедолаги. Подозреваю, что расход крепкого чая, а то и пива, в казенных учреждениях в этот день увеличится.
Леночке повезло. Попечительский совет Мариинки решил, что барышням с 1-го по 8-й класс следует отдохнуть, набраться сил и распустил всех гимназисток по домам с 20-го декабря по 4 января!
Девчонки, разумеется, довольны по самые косы — иногородние смогут съездить домой, родителей повидать, а местные — побегают, поиграют в снежки, покатаются на коньках. Опять-таки — просто дурака поваляют или подружку в снегу. Ошалеют девчонки от безделья, но пусть. Когда же еще ошалеть, как не в детстве, да в ранней юности?
Реалисты и «александровцы» завидуют барышням лютой завистью — у мальчишек каникул не будет, потому что руководство Череповецкого реального училища и Александровского технического училища полагает, что бездельничать вредно, а нужно учиться и учиться.
А вот преподавательский состав Мариинской женской гимназии предстоящему отдыху не рад. Во-первых, «вылетает» четырнадцать дней, за которые девчонки позабывают все, чему их учили. А во-вторых (а это более важно!) жалованье за время каникул педагогам не выплатят. К счастью, господин Белинский сумел компенсировать неудобство. Директор откуда-то изыскал премиальные для учителей — по пятнадцать рублей. Сказал, что это «благотворительный взнос анонимного