Я увидел, как Тимоха упал, придавленный огненной тяжестью. Семён, отброшенный в сторону, схватился за плечо, его лицо исказила гримаса боли.

— Игнат! — заорал я. — Вытащить их!

Игнат с двумя своими волками, не раздумывая, кинулись в самое пекло. Прикрываясь мокрыми рогожами, они подскочили к упавшим, оттащили горящее бревно и на руках затащили обоих обратно во двор.

Целый день. Мы дрались с огнём целый проклятый день. Когда солнце начало клониться к закату, ветер, будто смилостивившись, переменился. Он потянул в другую сторону, отгоняя пламя от нашего лагеря. Огонь, потеряв поддержку, начал ослабевать, и к ночи он окончательно выдохся, оставив после себя на многие вёрсты вокруг чёрную, дымящуюся пустыню.

Мы победили.

Я стоял посреди двора, шатаясь от усталости, и медленно обошёл пепелище того, что ещё утром было нашей крепостью. Вокруг меня, на земле, сидели и лежали мои люди. Чёрные от копоти, красные от жара, с обожжёнными бровями и спёкшимися ресницами. Чёрные, мокрые, измождённые. Они тяжело дышали, сплёвывая горькую от гари слюну. Никто не говорил ни слова.

Они были живы. Мы были живы. И это было единственное, что имело значение.

Частокол дымился, местами тлел, но держался. Сруб уцелел — мокрые рогожи и постоянный полив сделали своё дело. Казарма тоже устояла, хотя крыша с одной стороны обуглилась. Горн, эта моя гордость, стоял нетронутый — камень и глина огню не по зубам.

Но трупы. Трупы лежали там, где их настигла смерть. Раздавленные бревном — месиво из костей, мяса и грязи. Подстреленные — скрюченные, с остекленевшими глазами и чёрной кровью, запёкшейся на рваных ранах. Я насчитал семнадцать тел. Семнадцать душ, которые пришли убить нас и нашли здесь свою смерть.

— Перекличка, — прохрипел я, и Игнат, поднявшись, начал выкрикивать имена.

Все были на месте. Кроме двоих раненых.

— Волокуши, — глухо скомандовал Игнат, указывая на трупы, когда перекличка закончилась. — Оттащить в лес. Подальше. Пусть звери довершат. Они за деньги резали, не жалко.

Мужики молча принялись за работу. Хватали тела за ноги, не брезгуя, как мешки с углём. Смерть перестала быть абстракцией. Она стала частью нашей новой реальности.

Я подошёл к углу казармы, где под охраной двух волков сидел пленный. Его притащили сюда ещё в разгар боя, полумёртвого, с простреленной ногой. Теперь он сидел, привалившись спиной к стене, и из его бледного, потного лица смотрели два провала глаз, полных животного ужаса.

— Как нога? — спросил я участливо, присаживаясь рядом на корточки.

Он дёрнулся, как от удара.

— Больно… — прохрипел он. — Дай воды… господи, умираю…

— Воды дам. И ногу перевяжу. Может, даже пулю вытащу, — я говорил мягко, почти ласково. — Только сначала ты мне кое-что расскажешь.

Он замотал головой.

— Ничего не знаю… нас просто наняли… мы думали, лёгкие деньги…

— Наняли, — повторил я задумчиво. — Кто?

Молчание.

Я поднялся, отряхнул колени.

— Игнат, — позвал я тихо. — Он не хочет говорить.

Игнат вышел из тени. Он не сказал ни слова. Просто присел рядом с пленным, достал из-за голенища свой армейский нож — длинный, с зазубринами на обухе, потускневший от времени и крови — и начал его точить о камень. Методично, не спеша. Скрежет металла по граниту был единственным звуком в наступившей тишине.

Пленный смотрел на нож. Потом на лицо Игната. Солдатское, бесстрастное, с мёртвыми глазами человека, которому всё равно. И он сломался.

— Рябов! — выдохнул он. — Рябов нанял! Гаврила Никитич! Через Хромого! Сто рублей серебром обещал, если возьмём прииск! И по червонцу за каждого живого, кого в плен возьмём!

— Продолжай, — я снова присел. — Сколько вас было?

— Тридцать два… нет, тридцать три… со мной. Нас было тридцать три человека. В отряде были и его артельщики, и наёмные головорезы.

— Всех прислал Рябов?

— Всех. Ещё двадцать человек должны были прийти попозже, если мы не справимся. Но они… — он судорожно сглотнул, глядя на дымящийся двор, усеянный телами. — Они теперь не придут. Никто не придёт. Нас же… вы же…

Голос его сорвался в хрип.

— Что вам сказали делать?

— Поджечь лес с трёх сторон. Выкурить вас. Когда побежите — рубить. Всех. Без разбора. А потом… — он облизал потрескавшиеся губы. — Потом бросить тела в огонь. Чтоб сгорели. Типа несчастный случай вышел. Пожар в тайге, все погибли. Он сказал, что вы колдуны. Что у вас золота — возами возить. Обещал всё, что найдём, — нам.

Я медленно кивнул. Всё сходилось. Рябов не просто хотел уничтожить артель. Он хотел, чтобы это выглядело естественно. Без следов. Без свидетелей. Чтобы никто не мог доказать его причастность. Мужиков, Марфу, внучку её — всех. Трупы свалить в сруб и сжечь вместе с лагерем, чтобы не осталось и следа.

— Где сейчас Рябов? Где остальные?

— Не знаю! — он замотал головой. — Он сам в разбой не ходил. Отсиживался где-то в лесу. С приказчиком и ещё десятком своих верных псов. Когда мы побежали, они, видать, тоже снялись.

Я поднялся. Пленный с надеждой посмотрел на меня.

— Я всё сказал! Всё! Ты же… ты же обещал… воду… ногу…

— Обещал, — кивнул я. — Игнат, дай ему воды. И перевяжи ногу. Чтобы до утра дожил.

Пленный выдохнул с облегчением.

— А утром?

Я посмотрел на него сверху вниз.

— А утром ты расскажешь то же самое уряднику. Официально. В присутствии свидетелей. И подпишешь протокол.

— Н-не подпишу… — он снова замотал головой. — Рябов меня убьёт… он же узнает…

— Узнает, — согласился я. — Но не сразу. А у тебя будет фора. Я дам тебе денег на дорогу и отправлю подальше отсюда. В Тобольск. В Томск. Куда скажешь. Там ты растворишься. Или не подпишешь. И тогда я тебя здесь закопаю. Рядом с твоими дружками. И Рябов тоже не узнает. Выбирай.

Он замолчал. Но я видел по его глазам, что выбор уже сделан. Страх перед смертью здесь и сейчас всегда сильнее страха перед местью в неопределённом будущем.

Я отошёл от него и окликнул Егора. Рыжий детина подошёл, вытирая руки о