Глаза Рябова на миг прояснились. Он почуял шанс.

— А-а, пароход… — протянул он, стараясь говорить небрежно. — Дело хорошее. У меня тут как раз… негоцианты из Казани… верную цену дают. Пять тысяч серебром, — назвал он заведомо завышенную, абсурдную сумму за груду металлолома на дне реки. — Я пока… думаю.

Он потянулся к стопке, но рука его заметно дрожала. Блеф. Жалкий, пьяный блеф.

Я не стал торговаться. Этот разговор был бесполезен. Я встал.

— Думайте дальше, — мой голос был холоден, как камская вода. — Только учтите, Кама скоро станет. А весной ледоход раздавит ваш пароход в щепки, утащив паровой котел на дно. И тогда вы не получите за него и ломаного гроша!

Я бросил на стол медный пятак за его выпивку и, не оборачиваясь, вышел на свежий воздух.

Не успел отойти и десяти шагов, как меня кто-то торопливо догнал.

— Ваше благородие! Постойте!

Передо мной стоял кряжистый мужик лет пятидесяти, в старом, засаленном, но аккуратном капитанском картузе. Его обветренное лицо было мрачным.

— Вы к Рябову? Насчет парохода?

— Я, — кивнул я.

— Не слушайте его, ваше благородие, — торопливо, оглядываясь на дверь кабака, зашептал он. — Никаких казанских у него нет. Врёт, как дышит. Он в полном отчаянии, все пропил. Продаст хоть за бесценок, просто гонор купеческий не позволяет.

Он вздохнул, с горечью глядя на реку.

— Мне не до него. Мне машину жаль. Английская машина, почти новая… Льдом ее раздавит… Вы, видать, человек дела. Дайте ему на водку да на билет до дому — и пароход ваш. Спасите хоть машину!

— Постараюсь, — кивнул я и направился обратно.

Я вернулся в кабак. Рябов все так же сидел, тупо глядя в стол. Я молча подошел и положил на липкое дерево пачку ассигнаций. Пятьсот рублей. Сумма, достаточная, чтобы показаться спасением, но недостаточная для торга.

— Вот мои деньги, — сказал я твердо. — На столе. Сейчас. Либо я ухожу, и вы остаетесь зимовать со своим железом на дне.

Рябов медленно поднял мутный взгляд. Посмотрел на деньги. Потом на пустую стопку. И сломался. Его лицо сморщилось, он всхлипнул.

— Пиши… — прохрипел он. — Пропадать так пропадать Эх! Пиши!

— Уже написано, — ответил я, доставая из внутреннего кармана заранее подготовленную стряпчим купчую на передачу прав на «имущество, терпящее бедствие».

Кликнув хозяина, который тут же принес для нас чернильницу и перо.

Рябов схватил гусиное перо дрожащей рукой и, размазав чернила и слезы, поставил свою подпись. Сделка была совершена.

Я вышел на свежий воздух из смрадного кабака, чувствуя в кармане твердую гербовую бумагу.

Вернувшись в гостиницу, я нашел инженеров, Самойлова и Воронова, склонившихся над картами трассы. Они с удивлением посмотрели на меня.

Я развернул перед ними чистый лист бумаги.

— А теперь, господа, забудьте о водяной лесопилке. — Мы построим паровую. Всесезонную. Я только что купил ей сердце. Английское. Почти новое.

И на глазах изумленных инженеров набросал схему установки машины в лесопилку, превращая хаос, чужое горе и ржавый металлолом в новый, многообещающий и очень нужный нам механизм.

Глава 23

Глава 23

Удивительно, как привычные вещи могут меняться при критическом рассмотрении. До сих пор я знал один Урал — тот, что был прочерчен пунктиром почтовых станций и распорот старой раной Сибирского тракта. И я полагал, что железная дорога пройдет примерно по линии этого тракта. Это была дорога для ямщиков, каторжан и чиновников, дорога, соединяющая селения. Нам же нужна была артерия, которая соединит заводы, рудники и шахты. Артерия для крови нового века — для угля и металла.

Поэтому мы не поехали по тракту. Мы пошли напрямик, сквозь нетронутую, дикую тайгу, чтобы начертить свой собственный путь. Две недели наш небольшой отряд — я, Ольга, инженеры Самойлов и Воронов да десяток казаков — продирался сквозь предгорья Уральского хребта. Соколову я разрешил остаться в Перми — он был нездоров.

Это не было путешествием — скорее война: сражение с пространством, с бездорожьем, с самой природой. Лошади по брюхо вязли в мшаниках, мы часами прорубались сквозь глухие буреломы, где стволы вековых сосен лежали друг на друге, как кости исполинов. Днем нас донимал гнус, ночью — пронизывающий холод. Мы ночевали у костров, завернувшись в тулупы, и слушали, как в темноте ухает филин и грозно гудят от ветра кроны деревьев.

Инженеры беспрестанно спорили. Консервативный Самойлов, привыкший к обжитым местам, хватался за голову при виде очередного болота и твердил о чудовищном превышении сметы. Молодой Воронов, наоборот, горел энтузиазмом, его глаза блестели при виде очередной дикой речки, через которую можно было перекинуть смелый, дерзкий мост.

А я смотрел на все это другими глазами. Там, где они видели преграды, я видел возможности. Ямщику, погонявшему тройку, нужен кратчайший путь — пусть даже он идет через холм. А вот паровозу, тянущему за собой тысячи пудов чугуна, нужна пологая линия: пусть и в обход, но зато с минимумом перепадов. Старый тракт подчинялся воле человека. Новая дорога должна была подчиняться неумолимому закону — деспотии уклона. Поэтому мы шли по долинам рек — Чусовой, Тагила, — петляя, извиваясь, но сохраняя драгоценный градус подъема, который позволит поездам идти плавно и без надрыва.

Ольга переносила все тяготы с удивительной выдержкой. Она не жаловалась, не просилась назад. Она была частью экспедиции — штопала одежду у костра, помогала Воронову делать пометки на картах, и ее молчаливое, спокойное присутствие придавало нашей дикой мужской работе какой-то высший, осмысленный порядок.

Через две недели мы добрались до Нижнего Тагила, еще через 5 дней были в Екатеринбурге. разложенной на столе карте жирной, уверенной линией был начертан новый хребет Урала. Путь, который почти нигде не пересекался со старым Сибирским трактом, но который должен был изменить этот край навсегда: Пермь — Чусовой — Горнозаводск — Нижний Тагил — Екатеринбург.

Имена заводов и будущих станций звучали как стук молота о наковальню. Мы предначертали дорогу. Оставалось лишь воплотить чертеж в железе.

* * *

Екатеринбург встретил нас глухим, неритмичным грохотом паровых молотов, доносившимся с территории заводов. Ничего не поделаешь — это город-завод. Серые дома под серым небом, и въевшийся, казалось, в самые камни запах угольной гари и сажи. Здесь мне предстояло оставить Ольгу и отправиться доделывать свои железнодорожные дела.