— Биться предстоит не с людьми, а с самой Сибирью, Михаил Дмитриевич, — спокойно ответил я. — Но и враг-человек найдется, будьте покойны. Вашему кавалерийскому таланту найдется применение в монгольских степях. Но всему свое время. Терпение.

Вернувшись к Гурко, который молча и бесстрастно наблюдал за этой сценой. Он оценивал меня.

— Каковы наши полномочия и какова цепь командования, господин статский советник? — спросил он тихо, в упор глядя мне в глаза. Он намеренно употребил мой гражданский чин, чтобы проверить мою реакцию.

Я встретил его цепкий, тяжелый взгляд.

— Полномочия — самые широкие, полковник. А цепь командования — самая короткая. — В моем голосе прозвучала сталь. — С этой минуты вы все находитесь в моем прямом подчинении. Вся полнота власти, оперативной и административной, и вся ответственность за эту экспедицию — на мне.

Гурко, выдержав мой взгляд, несколько секунд молчал. Затем коротко, по-военному кивнул. Авторитет был установлен.

— А теперь к делу, господа, — я указал на опечатанные товарные вагоны. — В этих вагонах — «горное оборудование». Динамит от господина Нобеля и первая партия выкупленного мной трофейного оружия. Груз имеет особую, государственную важность. Ваша первая задача — немедленно принять его под свою личную ответственность. Организовать караул и обеспечить его беспрепятственную и тайную транспортировку. Мы отправляемся в Нижний Новгород, где нас ждет пароход. Полковник Гурко, прошу вас возглавить.

Офицеры не задавали лишних вопросов. Команды прозвучали четко, и вчерашние «отпускники» мгновенно превратились в слаженный военный механизм. Унтера уже выставляли караулы у вагонов, Гурко отдавал распоряжения полковнику Чернову.

Я стоял чуть в стороне, наблюдая за этой слаженной работой. Рядом, хмыкнув в усы, пристроился Соколов. Я смотрел на них и понимал, что Игнатьев сдержал слово. Он прислал мне не просто офицеров.

Теперь у меня было все, чтобы начать перекраивать карту Сибири.

Уже в этот же вечер мы прощались с Глебовым и Мамонтовым на перроне вокзала. Через несколько дней мы прибыли в Нижний Новгород.Гурко лично проконтролировал перегрузку нашего «особого груза» на зафрахтованные речные баржи, которые немедленно отправлялись в Пермь.

Мы же с Ольгой, в сопровождении Соколова и моих казаков, пересели на комфортабельный пассажирский пароход «Великий Князь», шедший вверх по Волге и далее по Каме. После пыльных вокзалов, грохота поездов и удушающей атмосферы столичных кабинетов это путешествие казалось почти райским отдохновением.

Дни напролет мы проводили на палубе, сидя в плетеных креслах. Мерный шум гребных колес, запах речной воды и свежего ветра, теплое летнее солнце — все это умиротворяло. Мы смотрели на проплывающие мимо города, на золотые маковки монастырей, взгромоздившихся на высоких зеленых холмах, на бескрайние, залитые солнцем луга.

Мы никогда так много и так спокойно не говорили с нею, как в это путешествие. Я рассказывал Ольге о своих сибирских планах — не о войне, разумеется, а о созидании. О том, какой я вижу будущую дорогу, о богатствах края, которые она откроет. Она, в свою очередь, с горящими глазами делилась идеями об устройстве нашего петербургского приюта, о том, как организовать там самоуправление для воспитанников, чтобы они росли не казенными иждивенцами, а свободными, ответственными людьми. В эти дни мы были не просто супругами — мы были настоящими партнерами, строящими общий мир.

Идиллия нарушилась на подходе к Перми. Наш «Великий Князь» вдруг замедлил ход и дал протяжный, хриплый гудок, меняя курс и осторожно огибая что-то большое у самого берега. Пассажиры, дремавшие в креслах, высыпали к левому борту.

Взору открылась удручающая картина.

Большой двухтрубный пароход, сильно накренившись на бок, сидел на мели. Его корма глубоко ушла в илистое дно, а одно гребное колесо, лишенное нескольких лопастей, жалко и сиротливо торчало в воздухе, облепленное тиной и речным мусором. Ржавые потеки, словно кровавые слезы, уже покрывали его некогда белый борт. Он был мертв, ржавый великан, покинутый и беспомощный.

— Боже мой, какая беда… Чье-то горе, — прошептала Ольга, невольно прижимаясь к моему плечу.

Рядом с нами, наблюдая за маневром, оказался капитан «Великого Князя» — кряжистый речной волк в форменном картузе. Он услышал слова Ольги и, видя интерес важных пассажиров, охотно пояснил:

— Это «Купец Рябов», сударыня. Беда, истинная беда. В прошлом месяце на топляк налетел, ночью. Пробоину получил страшную. Капитан у него — молодец, не растерялся, успел на мель выкинуть, не дал на фарватере утонуть. А то бы и вовсе не достать.

— А владелец? — спросил я.

Капитан махнул рукой с досадой.

— Владелец, купец Рябов, в Перми теперь. С горя запил, говорят, в портовом кабаке «Якорь» сидит, последнее пропивает. Он же в этот пароход всё состояние вложил, в кредит залез под будущие фрахты. А теперь ни продать его, ни поднять — денег на это надобно немерено. Так и будет стоять до ледохода. Весной его льдом раздавит в щепки.

Ольга и другие пассажиры сочувственно качали головами, представляя трагедию разорившегося купца. Я же… я смотрел на «Рябова» совсем другими глазами.

Я видел не трагедию. Я видел ресурс. Ржавый, неудобный, затонувший, но ресурс. Мой взгляд скользнул по ржавому борту, мимо разбитого колеса, и остановился на массивном, нетронутом водой кожухе паровой машины, который возвышался на палубе.

Отвернувшись от борта, чтобы мой интерес не был слишком заметен.

— Жаль судно, — как бы между прочим бросил я капитану. — А машина-то у него хорошая была?

— Что вы, ваше благородие! — оживился тот, польщенный профессиональным вопросом. — Машина-то у Рябова лучшая на Каме! Английская, «Берда». Почти новая, и тысячи верст не прошла! Она-то, сердечная, и не пострадала, высоко стоит, сухая. Да что толку? Кому она теперь нужна посреди реки?

Я ничего не ответил. Лишь загадочно улыбнулся и посмотрел на «ржавого великана», который медленно скрывался за поворотом.

Пароход «Великий Князь» дал гудок, причаливая к пристани. Пермь встретила суровым деловым гулом: скрипом повозок, запахом угля и дымом десятков заводских труб, тянущихся к низкому небу.

В лучшей гостинице города, в «Номерах» купца Насонова, нас уже ждали.

— Владислав Антонович, — из-за стола в номере нам навстречу поднялись двое.

Первый, Петр Захарович Самойлов, был пожилым, лет пятидесяти пяти, инженером-путейцем. В его взгляде читались надежность, педантизм и глубоко въевшийся скепсис ко всякого рода «прожектам». Второй, Фёдор Воронов, был его полной противоположностью: молодой, лет двадцати пяти, с горящими глазами, в которых я тут же узнал энтузиазм неофита.

Короткое деловое совещание прошло тут же, за ужином. Я не стал тратить время