Мы медленно подкатили к знакомым воротам комбината. Шухер, молчавший всю дорогу, обернулся ко мне. Его лицо в свете приборки было усталым и серьезным.

— Пионер… А Пашу? Куда?

Вопрос простой, бытовой, и оттого еще более жуткий. Нужно решать, что делать с телом товарища. Оставить нельзя. Хоронить самим — некогда, да и негде.

— В морг, — выдавил я, и собственный голос показался мне чужим, сиплым.

Больше я ничего не сказал. Заехал на территорию, и заглушив двигатель, вышел. Хотелось одиночества.

Уйдя от фонарей в тень, поплелся через двор. Зашел в административку, поднялся по лестнице на третий этаж. В одном из кабинетов, где когда-то сидел какой-нибудь начальник по снабжению, стоял диван, просевший посередине. Я пнул дверь, она с скрипом закрылась. Без сил рухнул на прохладную ткань. Закинул руки за голову и уставился в потолок, в кромешную тьму, где не было видно ни зги.

Мысли снова поползли, тяжелые и беспорядочные. Полковник… этот незнакомец… Паша… Все это крутилось в голове, как заезженная пластинка, не предлагая ответов, только добавляя вопросов. Глаза слипались, тело ныло от усталости и нервного истощения. Чертовщина. Одна сплошная чертовщина.

И я уснул. Тяжелым, беспробудным сном, прямо в одежде и ботинках, пытаясь спрятаться от этой ночи в беспамятстве.

Проснулся от того, что кто-то назойливо тряс меня за плечо, но просыпаться и вылезать в промозглую реальность не хотелось категорически.

— Еле нашел тебя, вставай, там народ главного требует! — едва открыл глаза, как перед лицом замаячила озабоченная физиономия Гуся. В его глазах читалась тревога. — Давай, давай, время не терпит!

Выругался, сполз с дивана. Всё тело ныло, во рту вкус падали. Но моцион с умыванием и прочими радостями пришлось отложить. Через несколько минут, натянув на себя скомканную куртку, я уже стоял на бетонной площадке перед проходной.

Толпа гудела, как растревоженный улей. Человек двести, а то и больше. Мужики, женщины, лица у всех уставшие, озлобленные, глаза злые от безнадеги. Чувствовалась та грань, за которой терпение лопается, и люди готовы на все. Кто-то выкрикивал отдельные фразы: «Где расчет?», «Довольно обещаний!», «Хлеба давай!». Другие просто молча давили своей массой, и это молчание было страшнее криков. Они ждали не просто денег — они ждали знака, что жизнь еще может наладиться. Или окончательного приговора.

Видимо, ввиду моего возраста — а народ явно ожидал увидеть кого-то постарше, посолиднее, — когда я вышел, гудение стало громче, послышались недовольные возгласы. Но когда я, пропустив все приветствия, прямо, хриплым от недосыпа голосом, сообщил, что сейчас будет выдаваться зарплата сразу за все время задержки и в американских долларах, про возраст забыли. На секунду воцарилась абсолютная тишина, а потом грянул такой гул одобрения и облегчения, что, казалось, зашатались стены.

И понеслось. Так прошло еще три дня. Я куда-то бежал, что-то говорил, требовал, убеждал, разъяснял. Спал урывками, по два-три часа в сутки, кофе выпил ведра четыре, жалея, что нет еще на свете энергетиков. Парни, видя мое состояние, шепотом предлагали порошком закинуться, для бодрости. Я знал, к чему это приведет — сначала бодрость, потом трясучка, потом пустота и зависимость, — и наотрез отказывался. Держался на чистой злости и кофеине.

Дела, правда, продвигались хорошо. За это время мы смогли «оживить» еще несколько предприятий по округе. Запустили снабжение двух десятков магазинов, — пусть пока и минимальным набором продуктов: хлеб, молоко, крупы, консервы, — но по докризисным, человеческим ценам. Наладили работу на рынках с коммерсантами, выстроив четкую и жесткую параллель: платишь за охрану — работаешь спокойно. Не платишь — разбираешь разбитые киоски и считаешь убытки.

С комбинатом же пока было непросто. Никак не удавалось найти куда, точнее кому, уходили эшелоны с топливом. Конечный пункт назначения по бумагам был известен, но там, судя по словам машинистов, состав перецепляли к другому локомотиву. Кто стоял за этим — загадка. А без ответа на нее вся наша возня с комбинатом висела на волоске, ибо деньги быстро кончались.

В пятницу, примерно в обед, к комбинату, громко урча двигателями, подкатили два уазика с заляпанными грязью колесами и черными номерами. Я как раз стоял у пыльного окна на втором этаже административки, потягивал остывший кофе из жестяной кружки и смотрел вниз, на проходную. Их появление не сулило ничего хорошего.

Дверь одного из уазиков со скрипом открылась, и оттуда, сутулясь, вылезла знакомая фигура в помятой полевой форме. Это был тот самый майор, что не так давно пытался охранять комбинат, пока мы его вежливо не попросили. Он вышел, по-хозяйски осмотрелся по сторонам, его взгляд скользнул по крышам, заборам, охране. Потом он кивнул кому-то в салон автомобиля и твердой, военной походкой двинулся к проходной.

Не дожидаясь, пока меня позовут, я поставил кружку на подоконник, оставив на пыли темный круг, и спустился вниз. Встретил его прямо у входа, перегородив дорогу.

— Какими судьбами, товарищ майор? — спросил я, стараясь, чтобы в голосе звучала лишь легкая усталость, а не напряжение.

Он остановился, уставился на меня изучающим, колючим взглядом, испытывая на прочность.

— Ты что ли за главного теперь тут? — пренебрежительно бросил он, игнорируя мой вопрос.

— Типа того, — не стал юлить я, держа его взгляд.

— Поговорить надо, — буркнул майор, отводя глаза и доставая из нагрудного кармана пачку папирос «Беломор».

— Так говори, — я скрестил руки на груди.

— Не здесь, — он резким движением головы указал на здание. — Тема деликатная.

Мы поднялись в мой кабинет — ту самую комнату с диваном. Майор прошелся по периметру, окинул взглядом голые стены, заваленный бумагами стол, потом тяжело опустился на стул. Он закурил, выпустил струйку едкого дыма и, глядя куда-то в угол, начал говорить. Деликатной темой оказался пришедший непонятно откуда, по каким-то остаточным каналам связи, приказ — встретить так называемый миротворческий контингент. А по сути, и это все понимали, даже этот твердолобый майор, — сдать город под управление иноземцам. Плюс к приказу из того же источника описание того что случилось с неподчинившимися вояками из соседней области. Их просто раскатали танками.

— Я с людьми посоветовался, — майор говорил с трудом, словно взвешивая каждое слово. — Говорят, что ты, конечно, тоже тот еще фрукт, но хотя бы наш, советский. И дела творишь, вроде бы, благие… А эти… — он сморщился, как от зубной боли, и махнул