— Отойди в сторону, Вилли! — крикнул он, поводя пистолетом.

Здоровый его не слышал или в пылу нашей схватки не осознавал, что обращаются к нему.

— Вилли, твою мать!.. — психовал и надсаживался коренастый. — Отойди, глухая ты скотина!

Вилли не реагировал. Он продолжал прыгать, подбираясь ко мне поближе и закрывая сектор обстрела. Он не слышал, но рано или поздно он услышит — и тогда мне придут кранты.

Я сделал полшага назад, к шкафу. Зашарил по полкам, надеясь, что свалилось оттуда не всё.

Мои надежды частично оправдались. Выбрав из того, что попалось под руку, нечто компактное — кажется, то был чей-то бюст. Предмет увесисто лёг в ладонь. Я коротко замахнулся и швырнул своё орудие над плечом моего недавнего душителя. У него за спиной раздался короткий вскрик. По полу густо загрохотало, то на нём одновременно запрыгали и бюст, и выпавший из рук врага пистолет.

А я снова зашарил по полке, и снова удачно. Теперь это была тяжёлая пепельница. Полёт её был короткий: рикошетом от головы Вилли она угодила в стену и там разлетелась мелкой крошкой. Вилли этим попаданием не вырубило, но то было и не обязательно. Я успел просочиться — и уже стоял в коридоре у него за спиной, проверяя, заряжен ли подобранный с пола пистолет. Бывший хозяин оружия, что согнулся, схватившись за лицо, попытался ухватить меня за ногу. Я отфутболил его в сторону. Третий всё ещё лежал без сознания.

Гордиевский на кухне тоже сидел тихо. Не высовывался, опасаясь получить шальную пулю. Или шальной палец в глаз. И правильно — когда дерутся мужики, всякие крысы не суются.

Мой неудачливый душитель тем временем смотрел на меня из зала. Коридорный свет падал на его лицо. Кровь с повреждённых ушей стекала по шее за воротник. Было заметно, как внутри этого парня ярость борется с чувством самосохранения. Не став дожидаться окончания этой борьбы, я шагнул вперёд и приложил его пистолетом по голове.

Пришлось потрудиться, разложив тела на полу в коридоре.

— Лежите здесь! — приказал я коренастому, он мне показался способным воспринимать человеческую речь.

Тот промычал в ответ что-то дерзкое и болезненное.

Фигура на кухне продолжала сидеть неподвижно. Сжимая в ладони пистолет, я шагнул в пахнувшую специями и ещё чем-то незнакомым комнату. Шагнул — и остановился.

Человек за столом на кухне… Это был не Гордиевский. Гордиевский от меня ушёл. Сразу выбрался из квартиры через балкон, перелез на другой — там, наверное, была подготовлена лестница или перекинут специальный настил. А может, он сюда и не заходил: подождал на площадке этажом выше, а потом тихо спустился и спокойно исчез. Или выбрался на крышу, а оттуда уже… Да мало ли. Главное, что здесь, на кухне, был не Гордиевский.

Здесь, на кухне, был доктор Лапидус. Он сидел, откинувшись на спинку стула. Смотрел мимо меня.

Я положил пистолет на столешницу и сел напротив.

Я слышал, как в коридоре завозились и закряхтели. Щёлкнул замок, входная дверь тихо скрипнула. Зашуршали шаги. Мои поверженные противники пришли в себя и убирались из квартиры. Мне было на это всё равно. Я впал в состояние жестокой апатии — такой, когда человек оказывается оглушённым морально. И не считает нужным или просто не может сдвинуться с места.

Это был доктор Лапидус, в своей привычной светлой рубахе. На глянцевой его лысине отражалось сияние кухонной лампочки. Глаза доктора смотрели мимо меня, но они были неподвижны и ничего не видели. Доктор Лапидус был мёртв. Жизнь ушла из него, и пытаться это изменить было уже поздно. Его убили ножом, из груди и сейчас торчала изогнутая деревянная рукоять. По рубашке расплылось кровавое пятно.

Не могу сказать, как долго просидел я за тем столом. Потом с неимоверным трудом я отыскал в себе силы подняться и на нетвёрдых ногах побрёл из квартиры прочь.

Тормоза скрипнули, машина остановилась у стены посольства. Я вошёл в ворота. Нужно было срочно позвонить Бережному, он должен знать о случившемся. В том числе обо всех деталях, особенно об убийстве Лапидуса. Пусть у Конторы будет время хоть как-то подготовиться и отреагировать. Если дежурный снова скажет про неработающую связь, я вырублю его табуреткой, но к телефону всё равно доберусь.

Эх, Бережной, Бережной, зря ты мне не поверил…

Но всё-таки историю я уже изменил, подумалось мне дальше. Здесь, в этой реальности, предатель прекратил свою деятельность против страны сейчас, в 1977 году. А там, в моём времени, он крысятничал аж до 1985-го. Причём под конец вообще по-крупному. Он изрядно подрос в должности и не стал советским резидентом в Лондоне только по счастливому стечению обстоятельств.

А вот доктор Лапидус здесь умер. И причиной тому тоже стало моё вмешательство в ход вещей. Требовалось время, чтобы это осознать.

У посла было темно, а в здании резидентуры светилось окно нашего кабинета. Может, это Вася ещё на работе? Я решил сначала зайти туда. Будет лучше, если мой друг узнает о Лапидусе от меня, чем от дурака Пеняева на общем собрании. И о бегстве Гордиевского пусть услышит из первых уст. Вспомнилось, что и Ирине надо рассказать — и о том, и об этом…

Я поднялся на второй этаж. В кабинете никого не было, холодный свет люминесцентных ламп отражался от полированных столешниц. Странно. На всякий случай я заглянул в тёмный соседский кабинет, там тоже было пусто. Тут до меня донеслись голоса из-за двери зала для собраний. Я направился туда, дёрнул на себя дверь, заглянул внутрь…

И увидел, что там, в зале, собрался, кажется, весь оперативный отдел резидентуры.

Когда я вошёл, все разговоры смолкли. Я с удивлением огляделся. Никто не сидел за столом, все толпились у дальней стены. Лица коллег были хмурые и озабоченные. Под потолком висели облака сигаретного дыма.

— Вы что, уже всё знаете?

Мой вопрос повис в молчании и пустоте. Я отыскал глазами Васю, тот зыркнул на меня исподлобья и отвёл