— Да как вы смеете отказывать моей сестре⁈ — вспылил гвардеец. — Вы хоть знаете, с кем говорите⁈

— Знаю, — я посмотрел ему прямо в глаза. — С людьми, которые просили меня о милости. А когда её получили, заговорили по иному. И потому я бы советовал вам сбавить тон!

Он осекся, поняв, что тут, как говорится, «коса нашла на камень».

— У нас… у нас сейчас нет таких денег, господин Тарановский, — вмешалась графиня, и в ее голосе звенело отчаяние. — Но честь семьи… я не могу ее потерять… Есть… есть другое решение.

Она сделала паузу, собираясь с духом.

— У нас остался старый дом. Он… он в сильно запущенном состоянии, а кроме того — заложен-перезаложен. Но даже с учетом ужасного состояния и долгов, он стоит этих денег. Возьмите его в обмен на колье!

Я молчал, ошеломленный этим предложением. Недвижимость в Петербурге? В мои планы это никак не входило. Но что-то в этом предложении — какая-то смутная, еще не оформившаяся идея — меня зацепило.

— Я хотел бы его увидеть, — медленно произнёс я.

— Казанская улица — это недалеко от Невского! — с надеждой ответил гвардеец.

— Тогда поедемте, — решил я. — Немедленно!

Мы ехали на двух извозчиках — я с Ольгой, а в другой пролетке — графиня со своим братом. Дом на Казанской оказался огромным, мрачным особняком старой постройки, зажатым между двумя доходными домами. Он был страшен. Штукатурка обвалилась, обнажив темный кирпич, несколько окон на втором этаже были выбиты и зияли черными дырами, а парадное крыльцо, поросшее мхом, угрожающе накренилось.

— Боже, какая разруха, — прошептала Ольга.

Брат графини распахнул перед нами тяжелую, рассохшуюся дубовую дверь. Внутри царил полумрак и пахло сыростью, гнилью и запустением. В огромной, пустой зале с выцветшими гобеленами на стенах гулял сквозняк, а с лепного потолка свисали клочья паутины.

И тут я услышал его. Тихий шорох на верхнем этаже. Потом еще один. Словно кто-то, затаившись, наблюдал за нами. Брат графини тоже это услышал и напрягся, его рука легла на эфес сабли. Я жестом показал Ольге и графине оставаться на месте.

— Похоже, у вашего дома появились новые жильцы, — сказал я тихо.

Не сговариваясь, мы с Полонским вытащили револьверы. Я привычно взвел курок своего «Лефоше». Он — изящного, почти игрушечного «Смит-Вессона». Два мира, две системы.

— Я пойду по парадной лестнице, — прошептал я. — Вы — по черной. Встречаемся в коридоре второго этажа.

Затем мы начали обходить дом. Двигались медленно, крадучись, прижимаясь к стенам, как я делал это сотни раз в фанзах хунхузов. Я ожидал чего угодно — воров, беглых, нищих, устроивших здесь притон. Вдруг скрипнула половица над головой. Я рывком распахнул дверь в одну из комнат. Пусто. Только горы мусора и старого тряпья.

И вдруг в конце длинного, темного коридора второго этажа я услышал детский плач. Тихий, испуганный.

Я распахнул последнюю дверь. Комната была завалена каким-то хламом. И посреди этого хлама, сбившись в кучу, как стайка перепуганных воробьев, сидели пятеро грязных, оборванные, исхудавших ребятишек. Старшему — лет десять, младшей — едва ли исполнилось четыре. Увидев меня, они замерли, глядя на меня огромными, полными животного ужаса глазами. Это не были призраки. Это были беспризорники — истинные хозяева этого мертвого дома.

Мы стояли в тишине, нарушаемой лишь испуганным всхлипыванием самой маленькой девочки.

— Идемте, — сказал я тихо. — Здесь холодно.

Мы спустились обратно, в большую залу, и я тут же, не спрашивая разрешения, разжег огонь в огромном, заваленном мусором камине. Через полчаса дети, согревшиеся и впервые за долгое время поевшие досыта — я послал извозчика за хлебом и молоком в ближайшую булочную, — уже не казались такими дикими. Они рассказали свою простую и страшную историю. Родители умерли от холеры, родственники выгнали. Жили на улице, пока не нашли этот пустой, заброшенный дом.

Я повернулся к графине.

— Я согласен на сделку, — сказал я. — Назначайте время у стряпчего. Дом я забираю.

Мы вернулись в гостиницу, оставив детей под присмотром одного из моих людей, которому я велел накупить им еды и теплой одежды.

— Зачем тебе эта развалина, Влад? — спросила Ольга, когда мы остались одни. — Если ты хочешь сделать мне подарок, мы можем купить…

— Это не тебе подарок, — я прервал ее. — И не мне.

Она удивленно посмотрела на меня.

— Оля, я видел ад. Я знаю, что такое голод и холод. И я знаю, как легко ребенок, потерявший все, превращается в волчонка, а потом — во взрослого волка. Я видел своего сына… Ваню… в таком же положении. Его спасли. А этих — нет.

Я взял ее руки в свои.

— Я хочу устроить в этом доме приют. Настоящий. Не казенную богадельню, где детей учат лишь просить милостыню. А школу. Мастерские. Чтобы они выходили оттуда не побирушками, а мастерами своего дела, с куском хлеба в руках.

Она слушала, и ее глаза становились все больше и теплее.

— Это… это благородно, Влад!

— Это не благородство, — покачал я головой. — Это — выгодно. Для всех.

И тут она, моя тихая, скромная Ольга, вдруг посмотрела на меня с неожиданной, страстной убежденностью.

— Милый, пойми! — заговорила она горячо. — Этим детям нужна не только крыша над головой и миска супа! Это сделает их вечными просителями! Им нужно достоинство.

Я с удивлением слушал ее.

— Я недавно читала один роман… — она немного зарделась. — «Что делать?». Там героиня, Вера Павловна, устроила швейную мастерскую для бедных девушек. И главным ее правилом было самоуправление! У них был свой устав, свои выборные старосты, свой маленький суд! Они не были работницами, они были хозяйками! Пусть и в нашем приюте будет так же! Пусть они учатся не только ремеслам, но и ответственности! Чтобы они чувствовали, что это — их дом.

Я смотрел на нее, на ее горящие, вдохновенные глаза, и понимал, что люблю ее еще сильнее. Она не просто приняла мою идею. Она сделала ее в тысячу раз лучше, глубже, правильнее.

— Хорошо, — улыбнулся я. — Будь по-твоему. Будет здесь приют имени Веры Павловны!

Ольга очень воодушевилась этой идеей. Мы сидели до поздней ночи, набрасывая на бумаге планы нашего будущего приюта,