Петру двадцать восемь лет, и восемнадцать из них он провел в кузне — сначала маленьким чернорабочим, потом подростком-подмастерьем, а далее и сам в кузнецы выбился. Тулупчик со штанами у него свои, но тоже на основе волчьего меха. На ногах — онучи, потому что валенки мы ему выдать еще не успели. А может и не надо — кузница все же, а войлок очень горюч. Ладно, это сам решит.

С виноватым земным поклоном кузнец принялся каяться за опоздание:

— Виноват, Гелий Далматович, но не со зла с гордынею опоздал, а по глупости своей — не сразу склада отыскал.

— Прощаю, — смилостивился я. — Подымайся да ступай железо смотри.

Кому еще прибывшие руду и чушки оценивать, как не профессионалу? Кузнечное ремесло в поместье доселе отсутствовало как таковое: возросшая в связи с «печным бумом» нагрузка отожрала силы кузнецов монастырских (туда нового конечно прислали) и посадских. Приходится почти все закупать — гвозди, инструмент, скобы и прочее добро — но теперь всё, начнем на месте производить: горн с домною имеются, наковаленку и прочее оборудование Петр с собою привез, сейчас пару деньков обжиться-обустроиться, и можно начинать работать на благо поместья.

— Спасибо, Гелий Далматович, — поблагодарив, кузнец направился к телеге, на ходу снимая заячьи варежки и засовывая их за не лишенный лоска льняной, с вышивкой, поясок.

Карманы я «изобрел», но лепить их на внешнюю сторону одежды пока не рискнул — а ну как убоится народ такой великой перемены? Нашил внутри — два в районе груди на тулупе, но попользоваться ими покуда не удалось: нечего класть. Мы тоже подошли поближе — заодно профессионализм кузнеца оценим.

— Руда медная, с рудника Полевского, что на Урале, — указал Афанасий на заставленную огромными корзинами с бурой, с зеленоватыми прожилками рудой, телегу.

Морально приготовившись «отработать» опоздание крепкой демонстрацией компетентности, Петр засучил рукава и взял кусок руды:

— Работал с такою, — взвесил кусок на ладони, достал из-за пояса маленький молоточек и сильно ударил, развалив кусок на кусочки поменьше. — Руда знатная, — вынес вердикт и понюхал руду. — И серы не шибко много. В горне добро потерпит.

— Худой не возим, — буркнул купец.

Петр тем временем шагнул к другой телеге с рудой — здесь не медь, а «ассорти» — и взялся за темно-серый, металлически блестящий, кусок:

— Слюдка железная, — провел по кромке пальцем и щелкнул по ней ногтем. — Крепка. На лучшие клинки пойдет, только дробить ее, дробить старательней надо — крупно не возьмешь, в домнице сплошняком спекется.

Положив руду на место, Петр взял другую, красно-бурую, рыхлую даже мой глаз «чайника».

— Болотная руда. Наша, местная? — посмотрел на Афанасия.

— Наша, — подтвердил тот.

— Много породы в ней пустой, угля на мытье да обжиг лишнего уйдет, но на грубое железо, скобы да гвозди сгодится.

— Дешево и сердито, — ввернул я лингвистический «привет» из будущего.

На лице мужиков мелькнуло многократно мною виденное выражение обдумывания, одобрения и интеграции в свой лексикон.

— Дешево-то оно дешево, да напрасно переводить грешно, — заметил Афанасий.

— Спасибо за наказ твой, Афанасий, — продемонстрировал смирение кузнец и продолжил свой путь вдоль телег, миновав груженую болотной рудой третью и остановившись у четвертой, груженной местными «чушками»-крицами темно-серого цвета.

— Цвет светлый, зерно мелкое, — Петр достал из-за пояса напильник и провел им по крице, оставив яркую царапину. — Мягкое железо, ковкое, на косы, топоры да прочую утварь домашнюю. В горне не горит, а паяется подобно меди.

И телега номер пять, с чушками потемнее, с синеватым отливом и вкраплениями чего-то стекловидного. Полагаю — шлаки, потом Клима спрошу, чтобы не терять лица перед работниками.

Постучав молоточком, Петр заявил:

— А это крица жесткая, пережженая чуток — угля в ней много осталось. Задешево отдали? — снова спросил Афанасия.

— Хорошо сторговался, — скромно похвалился тот.

— Хорошо, — подтвердил для меня ключник.

— Добро́, — одобрил сделку и кузнец. — Ломать да перековывать ее в узор придется, чтоб шлак (точно шлак!) вышел. Но мне и грязнее руду мыть приходилось, ежели обжечь да водуть правильно, сталь крепкая получится — на резцы, на наконечники боевые…

Видна легкая профессиональная деформация в военную сторону, но это хорошо — там уровень работы все-таки посложнее ковки тех же топоров да лопат.

Закончив, Петр обвел телеги взором и перешел к финальной части «собеседования»:

— Всякому металлу свой норов и своя работа. Медь — для красоты да литья. Мягкое железо — для силы крестьянской. Стальная крица — доблести воинской. Руда — душа металла, а труд кузнечный — душу эту вынуть да в дело употребить.

— Добро говоришь, — похвалил Клим. — Ежели не будешь как сегодня плошать, цена словам твоим повыше станет, а покуда… — развел руками.

— Не оплошаю, Клим Игнатьевич, — отвесил земной поклон кузнец. — У тебя, Гелий Далматович, — отвесил и мне. — Работать, сказывают, счастье великое. Милостью Данилы Романовича сироту твоего отметили да путь указали. Не оплошаю — вот вам крест! — широко перекрестился.

— Добро́, — кивнул я. — Ну ступай, обживай кузню, Петр. Счастье Господь один дарует, не я, но ежели плошать не будешь, а знания свои на благо наше общее применять со старанием великим станешь, обретешь уважение моё и деньги большие. До весны — два рубля на месяц тебе кладу. Восемь часов на меня трудишься, далее скок хошь можешь на сторону ковать, токмо за уголь и руду Климу Игнатьевичу плати. По весне, ежели доволен тобой буду, потолкуем об оплате твоей снова.

— Велика щедрость твоя, Гелий Далматович, — поклонился Петр. — От всего сердца благодарю тебя за доброту к холопу твоему, — выпрямившись, он обозначил шажок к выходу, получил мой кивок и рысцой убежал со склада.

Гуляют, значит, по Москве, слухи добрые. Уж не умышленно ли Данила их распускает, чтобы кадров побольше ко мне толковых попасть