— Это плотники наши придумали ему такую забаву и показали, как собирать, а ему и понравилось.

Мать именно так поняла, что первично, кхм, яйцо, или курица.

— Плотникам по копейке каждому, — уверенно сказал отец. — Да-а-а… Удивил меня отец Серапион, но не поверил я его словам. Сказал, что хочет митрополиту московскому писать. Чудом считает, сие.

— Да, какое ж тут чудо? — воскликнула мать. — Не надо нам никаких чудес! Вот ведь напасть какая. И всё это поп твой, Никодимка проклятый. Не надо было тебе его от ляхов выручать. Пусть бы и сидел в яме.

Отец подошёл к матери. Он всё ещё был в походной одежде, только верхний кафтан сбросил. Он обнял жену и привлёк к себе.

— Да пусть его! Ничего ведь дурного нет! Узнают зато о нас в Москве. Глядишь ко двору позовут. Прозябаем ведь…

— И что? Прозябаем! Какой там прозябаем⁈ И ржа уродилась, и овёс, и просо. Репы, вон, целые пять ям зарыли песком. Морквы… Напраслину наговариваешь! Не гневи господа нашего! Рыбы вона сколько! Не бедствуем…

— Да, я не о том. В селе прозябаем. Разве не скучно тебе московской девице в сельце захудалом маяться?

— Фу, на тебя! Выдумаешь, тоже! Хорошо мне здесь. Вон какой сынишка растёт! Не радость разве? Крепкий, здоровый, прости Господи и дай Бог ему долгие лета, разумный. Весь в тятьку. Разве не ты построил сие сельцо? Ведь пять землянок было. А теперь? Хаты рубленные. У старосты пятистенок. Разрастаются да надстраиваются. А ведь и двух лет не прошло, как мы тутыча основались. Не гневи Господа Бога, Степан! Ладно мне тут!

— Ну, ладно, так и ладно, — улыбнулся отец.

А я стоял и тоже улыбался. Нравились мне они оба.

* * *

Наверное, если бы я был боярским или княжеским сыном, я бы сидел в тереме с мамками и няньками, а мой отец был служилым человеком второго уровня, то есть категории дворян или так называемых — «детей боярских», то есть тех, кто «ходил» во время войны под боярами. И вся его многочисленная родня тоже была дворянами, служилыми людьми по отечеству. За службу и мы, и наши родичи были одарены землями-поместьями, передаваемыми по наследству. И клятву верности давали персонально царю.

С отцом стало веселее. Он хоть и пропадал то на охоте, то на подлёдной рыбалке, то в набегах на карел, финов и чудь, шаливших на берегах Ладоги, но временами со мной играл. Я в два года мог позволить себе самостоятельно мыть и вытирать руки и лицо, одеваться и раздеваться, сам держать ложку, есть и пить из деревянной чашки, пользоваться стилом, мелом и угольками, то есть — рисовать. Рисовал я природу: дождь, солнце, деревья. Всё, конечно, «по-детски», однако и в этом я находил возможность самовыражения. Детские рисунки — это тоже, знаете ли, искусство, если использовать знания золотого сечения и японо-китайской живописи.

Лето тоже прошло весело. Я лазил по заборам и лестницам, бегал, прыгал, играл с другими детьми в догонялки, водил хороводы и пытался танцевать как танцевали отцовы вои. С викидыванием ног и присядкой. Не особо, конечно усердствовал, сдерживая себя изо всех сил. Но уже было можно прокачивать мышечную массу не только ночью, когда все спят.

С танцами стало ещё интереснее жить. Но танцы поп Никодим категорически не приветствовал, обзывая их бесовщиной. Но народ на попа внимания не обращал, а когда надо, — веселился до упада. Очень весело было летом в ночь Ивана Купалы. Но песни и смех я мог слышать только через открытое окно. Июль был здесь жаркий и душный.

Странно было, что и отец с матерью уходили на эти, явно не христианские праздники, оставляя меня на няньку, которая тоже сбегала к «суженному-ряженному», высвистывавшему её через окно соловьиной трелью. Я же говорю, весело было.

А осенью, как только убрали рожь и засеяли озимые, отец снова собрал свою дружину и уехал в Новгород. Сказал, что туда аж целый царь Василий Иванович приезжает. Будет де, Псков усмирять.

— О, как, — подумал я. — А Псков разве не в составе России?

Потом я вспомнил, что Псков ещё долго после Новгорода имел своё вече. И вот, видимо, и ему пришёл конец.

С отцом в Новгород уехал и поп Никодим, увозя с собой стопку исписанных листов со сказкой про Федюню-дурочка. Хм! Наоборот… Про Федюню «умничка». Молился я так серьёзно, что даже мать с отцом посматривали на меня с опаской. В два с половиной года я уже знал несколько главных молитв. Но я не слишком усердствовал в молениях.

Отец вернулся зимой в канун моих третьих именин и привёз мне маленького живого коника.

— Вот, сын, какой подарок тебе, — сказал он, когда меня одели и вывели во двор. — Специально у немцев ещё год назад заказал. Из самой Франкии привезли. Рановато тебе ещё верхом ездить, но пусть будет.

— Хочу на коника! — серьёзно сказал я.

Пони был красив и под детским седлом со стременами выглядел, как настоящий боевой конь.

— Рано тебе ещё, — сказал отец неуверенно.

Я оглянулся на мать.

— Хочу! — повторил я.

Мать вздохнула.

— Не отстанет. Прокати его. Что уж, коли показал…

Отец поднял меня и усадил в седло и вставил мои носка сапог в стремена. Я протянул руки к поводьям.

— Ты за луку держись! — сказал отец.

— Хочу, как ты! — упрямо сказал я.

— Дай ему! — сказала мать. — Он на деревянном так и скачет целыми днями, какты уехал. Говорит, тятю догоню и всем ляхам головы порублю!

Отец рассмеялся и дал мне повод.

— Только сабельки у меня для тебя нет, сынок.

— Поехали, — сказал я и ткнул пятками коника.

Коник вздрогнул от удивления и не шевельнулся. Видимо на нём никто никогда и не ездил. А может быть и ездили, но давно. Только он даже оглянулся и посмотрел на меня одним левым глазом.

— Поехали, — снова сказал я и снова ткнул пятками коника.

Коник недовольно заржал, но команду воспринял правильно и переступил несколько раз ногами.

— Ха-ха! — засмеялся отец и сказав, «ну, поехали», ткнул коника кулаком в селезёнку.

Удар отец не придержал и коник, как-то по-человечески икнув, подкинул круп и скакнул вперёд и вправо, а я благополучно