Спал я не долго. Разбудили няньки. Спать на закате в этом мире не полагалось, а вот после — сколько угодно. Но если человек набожный, обязан вставать ночью и молиться. Мать моя Варвара была именно, что набожной и просыпалась сама, будя всех девок, как положено. Спали все одетыми, а женщины и в платках, а потому всё проходило чинно с толком и расстановкой. Уснули, проснулись, помолились и спать. Моя постель была обычным ящиком с тряпкой, покрывавшей солому. Младенец же, ссался. А куда деваться, ежели приспичит? Не встанешь же и не сходишь «на ведро», как другие. Зимой мой ящик укрывался одеялом.

Мы с мамками и няньками обитали в отдельной пристройке, называемой — терем. Отец с со своими дворовыми и холопами в другой части здания. Приличный был домик у нас. Терем в три яруса, как здесь называли этажи, а хозяйский сруб стоял из двух жилых клетей. Ну и складские подклети имелись конечно. Это всё я понял из разговоров окружавших меня людей.

Молились в придомовой часовне, куда имелись входы с обеих половин. И мать часто уходила после молитвы к отцу. А бывало что и вместо. О том девки и няньки шептались, вернувшись с молебна. Пока никого не было, я мог хоть немного пошевелиться нормально.

Меня снова вынесли во двор. Солнце садилось. Наступала прохлада. Август на северо-западе Руси вечерами был не жарким. Да и озёра с болотами и реками выручали. Не люблю я жару.

— Так вот ты какой Фёдор сын Степанов, — такими словами встретил меня Серапион. — Ну иди ко мне на колени. Пойдёшь к дяде?

Его руки с грубыми рудовыми ладонями протянулись ко мне. Будь я простым младенцем, я бы к нему ни в жизнь не пошёл, а так пришлось протопать вперёд и ухватиться за его большие пальцы.

— О, как! — удивился он и поднял свои руки вверх.

Я держался за пальцы, как за перекладину турника и поэтому взлетел довольно высоко.

— Не урони, владыко! — взмолилась мать.

Серапион посадил меня на сгиб своей левой руки, а правой достал свой нательный крест. Он был одет в простой зелёный кафтан с одним рядом часто расположенных пуговиц, штук пять верхних были расстёгнуты.

— Ну, ка, целуй крест, — сказал он и я вынужден был крест поцеловать. Но он не пах ничем, кстати.

— Кефт, — сказал я, протягивая левую ручонку к символу христианской веры. Правой рукой я схватился архиепископу за бороду. Вернее, пальцы сами сжались. Они порой работали сами по себе.

Схватив серебряный равноконечный крест я заглянул Серапиону в душу.

— Ты холосый, — сказал я и погладил Серапиона по щеке. — Ты, мой тятя.

Душа архиепископа была наполнена чистым светом цвета морской волны с картины Айвазовского пронзаемым солнечными лучами. Он мне сразу понравился. А вот наш поп нравился мне не очень.

— Тятя твой на войне, — сказала Варвара. — Простите его, отче.

— Да, ничего-ничего. От его слов вдруг стало как-то спокойно и тепло. И вообще с ним спокойно.

— Девки тоже любят его на руках носить.

Глава 3

Я сидел на руках у епископа и мирно сосал его нательный крест. Ну а как я покажу, что сознание у меня детское. Тяни всё в рот, и сойдёшь за ребёнка.

— Что ещё за своим Федюней замечала? — спросил Серапион. — Где он Иисусову молитву мог слышать? Не от вашего ли попа? Не от Никодимки ли?

— Так, нешто, грех это? Сю молитву читать?

— Прелесть сие! — поморщился Серапион. — Монахам пристало исихастам следовать, а поп другие молитвы читать должон, тем паче с мирянами. Сам на сам — сколько угодно,но не прилюдно. Прелесть сие!

— Не замечала за ним такого. Может, обмолвился при Федюне. Он всё схватывает. Много слов знает. Говорит плохо, но складно.

— Удивительное дитя, — кивая сказал архиепископ. — Раз твой Федюня признал меня как «тятю», присмотрю за ним. Кто у него крёстные?

— Марфа, тётка моя, да друг Степанов — Никита Чумной. На войне они с мужем ноныче.

— Ну, да ладно, свидимся ещё. Примечайте всякое необычное и мне отписывайте. Да и о своём житье-бытье тоже пишите. Большое у вас хозяйство?

— Восемь сёл и деревень. Эта старшая. Бурмачкина пустошь зовётся.

— Хорошая пустошь! — изумился Серапион, улыбаясь в бороду. — Добротные строения у крестьян. Поля обильны хлебами. Рыбные промыслы, смотрю, изрядны. Людишки не жалуются, как у других хозяев. В другое место приедешь, так и начнут жалобщики идти. А тут: благослови, благослови, да спаси Боже.

— Так, то Степан мой с дружиной своей. Есть у него и два немца, которых он в ту войну с ляхами пленил. Они мельниц понаставили по ручьям, что в озеро втекают, а на них токарные и иные промыслы. Кузнец у нас добрый. Железо болотное куёт. Топоры, мечи, сабли, кистени, наконечники копий ладит.

— Ты, гляжу, тоже в мужских делах разумеешь, — с улыбкой и «хмыком» произнёс Архиепископ.

— Как не разуметь, когда муж то и дело на войну ходит? Хозяйство на мне остаётся! Приходится разуметь. Родичи не больно помогают, хоть и рядом хозяйство имеют. Да и то… За ними целая волость Кушеверская. Не чета нашему хозяйство, а тоже все мужья вои.

— А, ты говоришь, немцы… Присмотрели бы. С них добрые управляющие.

— Немцы тоже воюют с мужем. Вои они.

— Понятно, — покивал головой Серапион.

Так из этого разговора я узнал, что наше село называется Бурмачкина Пустошь, или просто Бурмачкино. И ещё я узнал, что мои родственники по отцовской линии весьма зажиточны, в отличие от нас. Но, как по мне, так и восемь сёл-деревень тоже значительная «вотчина».

Так произошло моё знакомство с архиепископом Новгородским Серапионом. Нежданно-негаданное знакомство, вызванное подозрением попа Никодима, что в меня вселились бесы, ха-ха… Знал бы он, как был близок к истине. Не на