— Полковник, шёл бы ты! Действуй по своему умозрению, но о каждом шаге, что уже сделаны, шли вестовых до меня, — нехотя сказал Матвеев, пытаясь как-то перекрыть неловкость от сцены с царицей.

Конечно же, я моментально покинул антикризисный центр. Участвовать в решении ещё одного кризиса, семейного, я не собирался. Впрочем, ведь этот бунт, что уже начинается, — всё это и есть следствие и развитие кризиса семейных отношений. Нарышкины ссорятся с Милославскими.

Вот только родственники — царственные особы, и от их ссор у холопов трещат обыкновенно чубы, а то и кровь прольётся. Готов ли я к крови? Да… Ведь всё просто: кто не с нами, тот против нас!

— Ротмистр Рихтер! — выкрикнул я, как только вышел на Красное крыльцо.

Внизу бушевало стрелецкое море. Даже шесть сотен стрельцов на ограниченном пространстве казались огромной массой людей. А ещё здесь присутствует не менее двух сотен солдат иноземного строя. Так что, на первый взгляд, внушительно. А на критический второй — мало.

— А я тебе подчиняться не стану! У меня свой полковник, — отвечал на немецком языке ротмистр.

— С вопросами подчинения обращайся к боярину Матвееву. А пока слушай, что нужно сделать! — жёстко и решительно говорил я.

Порой достаточно не сомневаться, говорить свысока и повелительным тоном, чтобы другие начали подчиняться. Особенно это правило действует в сословном обществе. И если я позволяю себе таким тоном говорить с ротмистром, то наверняка имею на это право. Так ещё запросто поминаю имя боярина Матвеева…

— Сделаю! — нехотя согласился с моим распоряжением Рихтер.

Задачи, которые я нарезал ротмистру, касались двух моментов. Первое — именно Рихтеру я поручал вопросы определения наиболее уязвимых мест Кремля и составления плана обороны. Просто потому, что он знать это должен. Ну а я после пройдусь, посмотрю, внесу коррективы.

Второе — я приказывал ротмистру, хотя и делал это так, словно прошу, чтобы сильно не бить по самолюбию немца, предоставить информацию о том, где сейчас находятся полки иноземного строя и какие там настроения.

Непонятно было, кто всё-таки отдавал окончательный приказ, чтобы полки иноземного строя уходили из Москвы. У меня же уже был приказ, согласованный с Матвеевым, в котором царь повелевает вернуть верные ему полки в стольный град. Более того, есть уже указ царя об объявлении сбора поместного войска. Правда, ходу этому приказу еще не дали.

Удивительное, конечно, дело, что приказы от имени Петра Алексеевича могут издаваться кем-то, но даже и не иметь подписи государевой. Это говорит о том, что к малолетнему царю отношение пока ещё слишком снисходительное. Неуважительное.

— Выплаты потребно сделать уже нынче же! — сразу, как только я спустился по Красному крыльцу, шепнул мне на ухо Никанор.

Понятно! Другим стрельцам дают же жалование. Ну и у меня казна полковника Горюшкина, убитого мной. Так что дело только в организации процесса.

— Стрельцы! Нынче же получите жалование своё! Но по сотням! Иным следует пойти с немецким сотником да выбрать нужные места на стене и у ворот, дабы закрыться в Кремле! — отдавал я приказы под радостные возгласы мужей.

Вот что серебро животворящее делает!

Вскоре шесть сотен стрельцов рассредоточились по особо важным участкам Кремля. Стало еще более очевидным, что людей не хватает даже для обороны. Не говоря уже об операциях внутри города. Даже с учётом двух сотен немцев — мало, просто ни о чём. И не стоит надеяться, что такими силами получится защитить Кремль, если вдруг начнётся штурм.

Но были ещё три с половиной сотни стрельцов моего полка, которые должны сейчас сопровождать бояр с семьями в Троице-Сергиев монастырь. Договорённость была, что три сотни сопровождения вернутся сразу же, как только обоз со стрелецкими семьями и имуществом удалится от Москвы. Пятьдесят же стрельцов останутся с нашими семьями, с женками и детьми малыми, и будут, в случае чего, их защищать.

Так что получалось, что пока я могу рассчитывать на девять сотен стрельцов. Ну и две сотни немцев. Учитывая то, что возле каждых из шести ворот нужно поставить по сотне, это уже сейчас минус шестьсот воинов.

* * *

Москва. Замоскворечье

12 мая 1682 года, 14:20

Иван Андреевич Хованский гневался и то и дело стегал своего коня плёткой по бокам. Жеребец проявлял несогласие с подобным отношением к себе, фыркал и отказывался стоять на месте. И одно это уже могло бы ударить по авторитету полководца и главе Сыскного приказа.

На Хованского смотрели сотни глаз. Все ждали продолжения яркой речи военачальника. Он уже зажег огоньки в стрельцах. Вот только нужен не огонёк лишь — нужен пожар. Однако, строптивый конь не позволял своему хозяину складно, как Иван Андреевич умел, говорить со стрельцами.

Секунда, другая минули — замешательство прошло, Хованский решился и слез со своего коня, спешным шагом направляясь к крыльцу одного из немногих приличных домов Замоскворечья. Тут собрались стрельцы из тех полков, что не были москвовскими и пришли в столицу недавно.

Тараруй, как многие окрестили Хованского, быстро и решительно поднялся по ступенькам. Оказался чуть выше толпы. Хорошее место, дабы завершить воззвание к стрельцам.

— Так что ж, стрельцы? Продолжаете ли вы думать, что молчать нужно? — продолжил Хованский обращение к стрелецкой толпе. — Али слово казать час настал?

— Нет! Говори, батюшка! — выкрикивали давно уже подкупленные стрелецкие сотники.

Они делали это с упоением. Ещё бы — за поддержку каждому обещано по десять полновесных ефимок серебром. Ну и после Хованский обещал не обделять милостями.

— То, что я вам скажу, — тайна великая, кою скрывали от вас! — выкрикнул Хованский и сделал паузу.

Не только в насмешку этого человека называли Тараруем, тем, кто произносит пустые слова. Порой это бывал и комплимент — некоторые признавали, что Хованский умеет чувствовать толпу, разговаривать с людьми, словно тот древнерусский сказитель, красиво и образно излагать мысль.

Вот и сейчас Иван Андреевич явно видел, что заинтересовал стрельцов. Кому не хочется быть причастным к великим тайнам? Стрельцы искренне считали, что от них, как от силы мощной и важной, ничего скрывать нельзя.

— Старший сын ныне здравствующий — Иван Алексеевич… — вновь небольшая пауза. — Он здрав, разумен. И то, что говорят про Ивана Алексеевича, — лжа Нарышкиных.

Толпа