Долгоруков повернулся к ним, шепнул что-то.

Они чуть расслабились, отступили в тень. Но далеко не отошли, разместились метрах в десяти у деревца. В разговоры с суетящимися окрест моими бойцами не вступали. Слились, казалось, с местностью. Но я изредка бросал на них взгляды.

Посланец двинулся ко мне, обходя справа.

Моих людей он, казалось, и не заметил. Вот она какая местническая система на Руси того времени. Князь и видный политический деятель достоин, чтобы с ним говорить, а остальные, даже с учетом, что подле меня сидят — считай никто.

Ничего, исправим. Удалось же тишайшему Федору Алексеевичу их сжечь и побороть всю эту ситуацию, устаревшую и не дающую развиваться стране.

И я смогу.

Прошел человек, сел, взглянул на меня изучающе, а я на него.

— Игорь Васильевич… Данилов же? Так? — Он по-лисьи улыбнулся льстиво и достаточно подобострастно. — Батюшку твоего помню, у Мстиславских с ним говорил. Дело было. Да и по делам пару раз пересекались. Видный был человек. Отважный. А вот с тобой, сыном, упущение, лично-то и не познакомился. — Вздохнул картинно. — Москва-то она только с виду большая, а так. Все всех, ну или почти всех, знают. Вот и я тебя, господарь… Хоть и через батюшку.

Он сделал паузу.

Мы смотрели друг на друга, и чувствовал я, что под маской подобострастия, лести и попыток стать ко мне ближе, пышет этот человек ненавистью. Уверен, считает он себя выше по статусу, чем я. Но, вынужден говорить так, а не иначе. И это выбивает его из колеи.

— Со словами важными к тебе, с письмами. — Он скромно сложил руки перед собой, положил на колени. — И с подарками и советом, если позволишь мне старику сказать его.

Долгоруков, Владимир Тимофеевич. Кто же ты такой?

Черт!

Признаться это имя мне не говорило ничего. В семибоярщине он не состоял. Не упоминал его ранее никто из моих знакомых. Но, видимо, стоял за кем-то из видных людей — раз князь и стольник царя.

Неужто сам Шуйский послал?

Да ну, не может быть. Глупость. Или хитрость?

— Данилов я, это ты верно отметил. — Улыбнулся я ему радушно, довольно глупо. Состроил такую непритязательную простецкую гримасу. — Но, мы лично, как помнится, не знакомы. Но… Могу и ошибаться, память-то моя, короткая.

Специально проигнорировал его слова. Решил еще раз уточнить. И немного раздразнить.

— Не знакомы, господарь, все верно. Но о делах твоих наслышан я. Поэтому с дарами к тебе и словами.

Я смотрел на него с некоторым ожиданием. Мол — дары то где?

Тот сидел, сопел, ждал чего-то.

— Дары? — Видимо, без этого вопроса разговор дальше не пошел бы.

— Бойцы твои с конями не дали пройти. Все на них. — Он сделал грустную мину. — Там и каменья, прелестные, красавцы, и соболь, и аркебуза знатная.

Мое лицо выразило разочарование, наигранное, но уверен, он поверил. Провел я правой рукой по подбородку так, чтобы он перстень мой приметил, проговорил.

— Ну так, а что сказать-то хотел? Владимир Тимофеевич. — Попробовал как бы на вкус имя его.

Он нервничал, собирался с мыслями. Это прямо было видно. Не понимал он, сколько людей за мной, не мыслил, осознать не мог, как я здесь оказался. Уверен, для него столкновение со мной вблизи бродов через Оку стало шоком.

Да, человек опытный из него вышел, но речь и письма заготовленные, а он их, скорее всего вез, шли вразрез с ситуацией. Судя по всему.

— Говори, не томи, устали мы здесь все. Ночь заходит.

— Я, Игорь Васильевич, говорить пришел к тебе от самого патриарха. — Склонил он голову, перекрестился, давая понять, насколько благолепно относится к этому человеку. — В Москве люди смущены твоим явлением. Боятся православные…

Чего же? Разве я лицом ужасен или… Татар за собой веду?

С одной стороны, специально дурость сморозил. С другой закинул первую удочку. Увидел, что в глазах пришедшего отразились мои слова о степняках некоторым раздражением. Знал он, не мог не знать, что Шуйский их на Русь позвал.

— Вижу воинство твое христолюбивое. — Проговорил Долгоруков в ответ, медленно растягивая слова. — Но, слухи-то по Москве разные ходят. Боятся православные, что прогневали господа и ты, как кара его на их головы.

— Может, и так. — Улыбнулся я. — Может боятся. Мне то откуда знать.

Мои собратья следили за ним, поглядывали на меня. В глазах неприязнь стояла. Не нравился он им и с каждым словом все больше.

— Игорь Васильевич. — Он вздохнул. — Я, лишь слова патриарха Гермогена передаю. Просил он меня, очень просил. А просьбу такого человека любой православный выполнить должен. Вот я и здесь.

— Так что просил-то? Говори прямо, устали мы здесь все. А ты все тянешь.

Не гневайся, господарь. Просил отступиться.

— Оступиться? Упасть в смысле? — Я вновь сыграл дурачка. Ждал реакции, и она тут же последовала.

— Господарь. — Он улыбнулся добро так, играл хорошо, но я знал, что может быть перед отправлением он и не говорил ни с каким Гермогеном. Либо проверял меня, либо от Шуйского прямым ходом. Сбить с пути, направить в выгодное сидящему на троне русло. — Знаю я, что задумал ты неладное. В то время, когда…

— Когда отравитель и убийца на троне сидит, ты же это хотел сказать? — Я улыбнулся глупой улыбкой, смотрел в глаза.

Владимир Тимофеевич явно опешил от резкого различия слов и выражения моего лица. Но, сделал вид, что не понял. Продолжил.

— Патриарх, а я лишь мудростью его с тобой делюсь, он взывает к разуму твоему и душе, господарь. Считает, что умен ты, несмотря на возраст. — Заговорил, видимо, подготовленной речью посланец. — Просит он смириться, покаяться, отступиться. Стране нашей, отчизне, Родине внешний враг угрожает. Ляхи проклятые у Смоленска стоят. Разбойники, тати, душегубы и обманщики разные к разорению ее ведут. Ляпунов в Рязани воду мутит. — При упоминании моего воеводы я с трудом сдержал чувства. Постарался сделать вид, что внимательно слушаю. Не знали, получается в Москве,