Он не знает, что добавить, и просто замолкает.

Кристелль наблюдает, как он делает очередную затяжку и выдыхает дым.

― Ох, Томми, ― говорит она.

― Что «ох, Томми»? Крис, не беспокойся за меня. Со мной все будет в порядке.

― Мы оба знаем, что это не так.

― Крис… Я серьезно.

Он вздыхает.

― Ох, Томми, ― снова говорит она.

Шансы невелики, но где-то на горизонте простираются возможности: другая жизнь с Пегги, новая жизнь с Мэй.

Каждый раз, когда он смотрит Мэй в глаза, каждый раз, когда обхватывает ее лицо ладонями и целует ее,

он думает, что однажды сможет полюбить ее, что его чувства к ней дорастут до ее чувств к нему. Они смогут построить совместную жизнь здесь, в настоящем.

Может, так и будет. Иначе откуда Пегги знать о Мэй?

Пегги может быть ему другом, который всегда рядом, но не является центром его жизни.

Главное, что он может иногда видеть ее и говорить с ней, и тогда ему постепенно удастся оставить ее в прошлом, сохранив в памяти ее идеальный образ.

Если можно кого-то полюбить, то можно и разлюбить, ведь так?

Но порой его мысли ненадолго обращаются к родителям, и он думает:

как они могли быть так уверены? Откуда они знали? Откуда вообще можно это знать?

Идет второй месяц весны, и на его улице расцветают цветы.

Дерево в палисаднике снова позеленело, и, проснувшись утром, он видит, как солнце, золотистое и яркое, пробивается сквозь листву.

Его первая мысль, как всегда, о Пегги.

И тут же, конечно, подступает знакомая боль в груди, которую он поспешно подавляет.

Потом он думает о своих планах на день: нужно дописать текст, нужно ответить на письмо, нужно совершить путешествие. Для себя.

Когда он сидит на кухне и пьет первую чашку чая, в дверь стучат.

На пороге стоит Мэй. Он сразу видит, что она плакала.

― Я всю ночь не спала, ― говорит она срывающимся голосом. ― О, Томми.

И снова ― обрыв. Он уже близко, но Томми не может свернуть в сторону.

― Я не знаю, как тебе сказать, ― говорит она. ― Но… Томми… ты станешь отцом.

И единственное, о чем он думает, ― его собственный отец, который когда-то сидел за обеденным столом.

Она видит выражение его лица. Колеблется.

Это же к лучшему, правда?

Джошуа и Лили

1992

Генри Ю умер за два месяца до рождения внуков, Томми и Евы. Это произошло очень неожиданно, быстрее, чем кто-либо ― включая всех врачей, которым он платил немалые деньги, ― мог ожидать. К моменту, когда у него обнаружили рак, болезнь была уже на последней стадии, распространившись от прямой кишки до лимфоузлов, а вскоре и по всему телу. Столько лет он нес такой груз ― работу без перерыва при любой болезни, бессонные ночи, упущенные возможности, о которых ему не хватало смелости сожалеть, ― и его тело наконец сдалось. Он умер во сне, один, в больнице, в пять часов утра, пока его жена Кэрол ворочалась без сна в их спальне в Примроуз-Хилл. Ему было пятьдесят девять лет.

Похороны проходили в середине дня, в проливной дождь. Собравшиеся ― в основном коллеги в дорогих костюмах и дальние родственники, которых Лили никогда не видела, ― сгрудились под большими черными зонтами. Христианский священник стоял над могилой и читал из Библии. На надгробии ― лишь его имя, даты жизни и слова «Любящий муж и отец». Эти простые слова не могли вместить все, что чувствовала Лили. Она знала, что этот момент настанет. И все же была удивлена, обнаружив, что ей хотелось бы найти какую-то лазейку. Какой-то обходной путь. Хоть что-нибудь…

Лили стояла в конце процессии, держа под руку Джошуа. Она заметила, как на нее глазеют кузены, тети и дяди, белые коллеги отца: юная беременная дочь с мужем из Гонконга, этим вечно хмурым парнем. Гений математики с отличной должностью в Лондонском университете, и все же ― чужой. Они все равно что сморщили носы и повернулись к ним спиной ― она кожей чувствовала их презрение.

После церемонии гости стали уходить с кладбища, ненадолго останавливаясь, чтобы принести соболезнования. Кое-кто пожимал Джошуа руку, но большинство смотрели сквозь него, будто рядом с Лили стоял манекен. Вскоре остались лишь они, Кэрол и Мэри. Старшая женщина склонилась над могилой зятя, дрожащими руками вставив в землю у надгробия пару палочек фимиама. Кэрол подошла к матери и зажгла их. Некоторое время женщины стояли, глядя на то, что осталось от человека, который когда-то давно вырвал их из их жизни в Ливерпуле и даровал все богатства, о каких они только могли мечтать. Когда Кэрол подошла к Лили, на ее жестком, опустошенном лице отражалась решимость. Даже не взглянув на зятя, она сказала дочери: ты возвращаешься домой. Твоего отца больше нет. О нас с бабушкой заботиться некому.

У Лили уже был заготовлен ответ. Мама, папа оставил мне дом на Кеннингтон-роуд. И у нас с Джошуа своя семья. Ты не можешь просить меня об этом.

Тебе вообще нет дела до матери?

Джошуа отвел взгляд, но Лили ― нет. Вы с бабушкой справитесь. Вы еще здоровы и полны сил. Мы будем приезжать почаще.

По лицу Кэрол пробежала судорога. Твой отец работал как проклятый, чтобы ты сейчас стояла здесь, имея все, что имеешь. И теперь, в день его похорон, ты демонстрируешь неуважение у нему.

И я благодарна ему, сказала Лили дрогнувшим голосом. Но…

Ничего не «но»! Вовсе ты не благодарна. Ты избалованная! Глупая! Ты забываешься!

Кэрол. Хватит, сказала Мэри. Старая женщина неверными шагами приблизилась к ним. Пойдем домой.

Мама, запротестовала Кэрол. Но одного взгляда Мэри было достаточно.

Мэри отвернулась от Кэрол и погладила Лили по щеке огрубевшей рукой. От одного этого прикосновения ее внучка едва не расплакалась. Ты так выросла, сказала Мэри. Я так горжусь тобой.

Потом она повернулась к Джошуа, и от ее взгляда нефритовый Будда, которого когда-то в прошлой жизни дала ему бабушка, обжег ему кожу. Пожилая женщина заговорила с ним на кантонском, с акцентом, не затронутым ни годами, ни континентами. Спасибо, сказала она. Что пришел.

Через два дня, вернувшись из университета около полуночи, Джошуа обнаружил жену в ванне. Вода была такой горячей, что от нее шел пар, а у Лили по спине стекали струйки пота. Она осторожно положила руки на выступающий из воды огромный живот. По щекам тихо стекали слезы ― скорее спокойный поток воспоминаний, чем приступ горя.

Он присел на унитаз, развязывая галстук. Не плачь,