— Где же он твой? — растерянно, озираясь по сторонам и выискивая поддержку, спросил Юрий Алексеевич Долгоруков. — Я стрельцам голова!

Матвеев только лишь рассмеялся. Стало понятно, почему родовитый боярин, считай, что и не чинясь, позволил разговаривать с собой какому-то стрельцу. Понятно стало и то, почему от Матвеева далеко не отходят десять воинов иноземного строя.

— Артамон Матвеевич, так ты ж и есть головной бунтовщик! — первым о происходящем догадался Мартемьян Кириллович Нарышкин.

После этих слов двое бояр сместились и стали рядом с Матвеевым. Это были Григорий Григорьевич Ромодановский и Иван Максимович Языков. Матвеев махнул рукой своей охране, и тут же за его спиной стали ещё десять солдат иноземного строя.

Более остальных грозно смотрелся Григорий Ромодановский. Он был рослым, мощным мужем. Все знали, что если не Матвеев, то Ромодановский способен был стать главой клана Нарышкина. Такого боярина, как Григорий Григорьевич уважают уже за стати, пудовые руки, которые припечатают, так мало не покажется. Но Ромодановский был еще и решительным, и весьма неглупым человеком.

А вот Языков — хитрец. Невысокого роста, невзрачный на вид. Но такой… Без червоточины внутри. Умеет промолчать, улыбнуться, когда надо. Но сторону всегда выбирает по чести и совести.

После слов Мартемьяна, да после того, как Ромодановский и Языков, считавшиеся опорами клана… Нарышкины с Долгоруковым опешили.

— Подите, бояре, — обращался к Нарышкиным Матвеев, — в трапезную. Да не выходите оттуда.

Матвеев не ошибся. Будь Нарышкины смелыми и решительными, так сей же момент воспротивились бы воле Матвеева. Но они вдруг поняли, что силы-то за ними и нет. Приказать бы какому полку выступить против Матвеева — так нет возможности. И полка нет.

Мало того, оказалось, что таких полковников, на которых могли бы опереться Нарышкины, не сыскать. Слишком, может, они были заняты делёжкой серебра и поместий, не озаботились тем, чтобы быстро поставить везде своих людей на командование стрелецкими полками и полками иноземного строя.

Но знали Нарышкины, что только на силу и авторитет Матвеева они могут опираться. Для того и настаивали, чтобы Артамон Сергеевич быстрее вернулся в Москву. Авторитет у некогда всесильного боярина был высок. Кто его боялся, а кто почитал, чуть ли не за отца родного.

Если случится так, что Матвеев решит сам возглавить стрелецкий бунт, то ни Хованский ему не ровня, ни Толстые. Софью Алексеевну, по причине того, что баба (хоть и царевна), узколобые умы боярские не воспринимали всерьёз. Ну не бывало на Руси такого, кабы баба у власти стояла.

Ой ли не бывало?

То ли от недостатка образования, то ли отказываясь думать широко, Нарышкины не вспоминали, что в истории Руси уже было такое, когда женщина стояла у власти: княгиня Ольга Русью правила, пока её сын Святослав Игоревич неустанно воевал; Елена Глинская, матушка Ивана Грозного, могла бы некое время считаться и царицей — через мужчин именно она правила Великим Московским княжеством. А вспомнить о Софье Палеолог, которая очень весомо влияла на политику двора третьего Великого.

Но зачем же утруждать себя и искать какие-то аналогии в истории? Не было такого, потому что не было такого никогда!

— Все вотчины, поместья, что есть нынче у вас, как и те, что получите после, — вашими и останутся. На то я руку свою не наложу, яко и на чины ваши, — когда уже Нарышкины стали взбираться по лестнице на Красном крыльце, сказал Матвеев.

Лица у Нарышкиных как-то разом разгладились и не казались больше волчьими. Они ведь не столько за власть свою держались, чтобы управлять страной. Власть для этих людей нужна была, чтобы обильную сытость свою приумножить.

И вот на это, очень разумно и хитро, Матвеев посягать не собирался. Артамон Сергеевич не верил в то, что Нарышкины способны на какой-то умный ход, чтобы перекрутить обстоятельства в свою сторону.

Разве что подговорить царя Петра Алексеевича, чтобы тот заступился за родичей перед Матвеевым. Вот только и тут был серьёзный проигрыш у Нарышкиных.

Малолетний государь почитал свою матушку, но токмо как родительницу, а не правительницу. Петр Алексеевич такие понятия уже научился разделять. А вот несомненный авторитет в глазах царя имел Григорий Григорьевич Ромодановский. И что скажет этот боярин, то Петруша и сделает, на том ножкой своей и притопнет.

Да и Матвеев был авторитетом для Петра Алексеевича. Правда, уже давно нынешний царь не видел боярина Артамона Сергеевича. Уважал того заочно — но уважал.

И видел государь, что дядья его в большинстве только что и воруют. От понимания этого порой кривился царь так, что и царевна волновалась, не проснулась ли в Петре «проклятие» мужицкого роду от Алексея Михайловича, когда мальчики были сплошь слабыми ли здоровьем или умом.

Вот-вот Петру исполнится десять лет, он ещё плохо образован, но, как и многие русские люди, которые не умеют ни считать, ни писать, но смекалисты и умны, — многое понимал и без учителей этот русский царь. И очень болезненно воспринимал любой обман.

— Вот, боярин, одно из того, что я предлагаю сделать, — сказал я, передавая Матвееву листовки.

Артамон Сергеевич взял одну бумажку в свои руки, две же других передал Ромодановскому и Языкову. Мне вовремя подсказал Никанор, с кем именно я сейчас имею дело, так что по именам я бояр этих знал. Да и Ромодановский немало имел похожего с теми образами, которые создавались во многих фильмах про Петра.

Мы располагались в ближайшей от крыльца комнате. Ну или, как это называлось, палате. Ненадолго я был удивлён, что, наконец-таки, начался серьёзный разговор, и градус чинопоклонничества резко убавился. Правда, пока мне приходилось стоять.

Не знаю, что именно на это повлияло, что я могу вот так говорить боярам. Возможно, задействован целый комплекс причин. И то, что Матвеев был известнейшим ценителем западной культуры, где не столь строго выстраивается система отношений между военными офицерами (а по понятиям Запада я был офицером) и вышестоящими офицерами.

Всё же приходящие на службу к русскому государю иностранные наёмники вместе с собой приносят и дух несколько более свободных отношений. Матвеев же достаточно умен, и должен понимать, что на данном этапе со мной нужно уважительно разговаривать. Всё-таки за моей спиной — сила.

— Дозволено ли мне будет, боярин, сказать, как я вижу борьбу нашу с бунтом? — спрашивал я.

Я догадался, что мои слова прозвучали скорее не как вопрос о разрешении, а как некая дань уважения.

— Поучи, поучи мои седины! — усмехнулся Матвеев, и двое ближайших к нему бояр рассмеялись в голос. — А я послухаю.

Я понимал, что это