— Но ты мне, Коля, всё равно теперь бутылку должен, — сказал Сергеев. — Таких орлов тебе отдаю!

— Будем живы, поставлю, — пообещал Максим.

— Договорились, — сказал Сергеев. — А представление комдиву тебе на Красную Звезду я напишу, можешь не сомневаться. За танк и прочее.

— Спасибо, — сказал Максим. — Лучше ребятам.

Когда Максим добрался до Звенигорода, было всего половина одиннадцатого всё ещё утра. Он нашёл комдива Пронина, доложил ему кратко о результатах, вышел из здания штаба и нашёл свою «эмку». Сержант государственной безопасности Иван Кошуба спал сном праведника, откинув голову на сиденье.

Максим постучал в окно.

Шофёр мгновенно проснулся и опустил стекло.

— Товарищ лейтенант, — констатировал он. — Ну как?

— Всё нормально. Скажи, одёжная щётка у тебя есть?

— Обязательно.

Максим взял щётку, почистился, как мог у колонки с водой и сел в машину.

— Заводи, — сказал. — Поехали.

— В Москву? — на всякий случай спросил Кошуба.

— В Москву, — подтвердил Максим.

Обратно доехали не так быстро, но всё-таки в двенадцать тридцать пять, как раз к обеду, Максим постучал в кабинет Михеева.

— Я же тебя просил не лезть на рожон, — досадливо сказал Михеев, выслушав его рапорт.

— Кто же знал, что в честь моего прибытия немцы начнут атаку, — сказал Максим. — Деваться было некуда. Или ты считаешь, что я должен был ретироваться в тыл?

— Нет, конечно, — сказал Михеев. — Это я так, ворчу. Не люблю, когда не по-моему выходит.

— Сам не люблю, — сказал Максим. — Но на самом деле вышло-то по-нашему. Бойцов своих я нашёл, это главное.

— Будем так считать. Ладно, сегодня отдыхай, а завтра, в семь тридцать я тебя жду.

— Почему в семь тридцать, если парад в десять?

— Время перенесли.На восемь часов. Об этом пока мало кто знает, но тем, кому положено, знают. Остальным вскоре донесут. В части их касающихся.

— Безопасность? — догадался Максим.

— Она. Надеюсь, тебя не надо предупреждать, что болтать об этом не следует?

— Обижаете, товарищ комиссар государственной безопасности третьего ранга.

— Тебя, пожалуй, обидишь… Ладно, свободен.

Максим спустился в столовую, пообедал и вышел на улицу. Вдохнул холодный московский воздух и, не торопясь, пошёл в сторону Лефортово. Целая половина дня отдыха — это был царский подарок, и он намеревался воспользоваться им полностью, до последней минуты.

Глава пятнадцатая

В ночь на седьмое ноября погода изменилась.

Поздним вечером шестого Максим специально выбрался на крышу общежития, чтобы понаблюдать за небом.

Всё было в точности так, как ему рассказал КИР, в необъятной квантовой памяти которого имелись даже сведения о том, какой была погода в Москве седьмого ноября тысяча девятьсот сорок первого года.

Давление упало, небо покрыли высокие прозрачные перистые облака, видимые в свете взошедшей луны.

Вокруг самой луны светилось гало — верный признак приближающегося циклона.

Утром большими тяжёлыми хлопьями пошёл снег.

Однако было не слишком холодно — минус четыре по Цельсию не та температура, при которой русский человек мёрзнет. Если он, конечно, одет по погоде.

Максим был одет по погоде. Только сменил повседневную одежду, включая шинель, на парадную. Сапоги начистил с вечера, с вечера же позаботился о раннем завтраке, приготовив себе пару бутербродов и завернув их, чтобы не подсохли, в вощёную бумагу.

Утром выпил горячего чаю с бутербродами, оделся, вышел на улицу.

Трамвая ждать не стал — быстрым шагом спустился по Красноказарменной к Яузе, перешёл по мосту на другой берег и вскоре оказался возле станции метро Бауманская.

Доехал на метро до Площади Революции, оттуда за пять минут добрался пешком до площади Дзержинского, где уже ожидала «эмка» Михеева.

Места им определили на трибунах у Мавзолея. Ночью с него сняли маскировку, которая успешно превращала Мавзолей в «трёхэтажный жилой дом», и теперь гробница Владимира Ильича Ленина обрела прежний мрачновато-торжественный вид.

Два громадных портрета, — Ленина и Сталина — укреплённых на фасаде ГУМа, подчёркивали неизменную приверженность партии и народа идеалам марксизма-ленинизма и твёрдую веру в скорейшую победу. Сначала над немецким фашизмом в этой великой войне, а затем, в планетарном масштабе, и над капитализмом.

Ровно в восемь часов утра, после боя курантов на Спасской башне, из репродукторов донёсся знакомый, достающий до самого сердца, голос Левитана:

— Внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза. Центральная радиостанция Москвы начинает передачу с Красной площади парада частей Красной Армии, посвященного двадцать четвёртой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции!

В какой-то момент Максим забыл, кто он такой на самом деле.

Он полностью растворился в этом времени, в этом торжественном дне седьмого ноября одна тысяча девятьсот сорок первого года.

В этом лёгком морозце.

В этих, летящих с низкого серого неба хлопьях снега.

В этом Советском Союзе.

Даже в речи товарища Сталина, которая вскоре зазвучала из громкоговорителей.

— Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, рабочие и работницы, колхозники и колхозницы, работники интеллигентского труда, братья и сестры в тылу нашего врага, временно попавшие под иго немецких разбойников, наши славные партизаны и партизанки, разрушающие тылы немецких захватчиков! — начал Сталин. — От имени Советского правительства и нашей большевистской партии приветствую вас и поздравляю с двадцать четвёртой годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции!

Казалось, вся страна замерла, впитывая слова вождя.

Так иссушённая засухой земля впитывает долгожданный дождь, пролившийся над ней в тот самый критический момент.

Так голодающий получает вожделенную тарелку горячей похлёбки.

Так уходит отчаяние и приходит надежда.

— Бывали дни, когда наша страна находилась в еще более тяжелом положении, — продолжал Сталин. — Вспомните тысяча девятьсот