За столом сидел Михаил Сергеевич: обаятельный мужчина лет тридцати пяти, в белом халате, с лёгкой щетиной и пронзительным взглядом, который был настолько добрым и усталым одновременно, что хотелось либо исповедаться, либо подарить ему носки. Улыбка у него была такая, какой улыбаются врачи, давно смирившиеся с тем, что пациенты – это хроническое недоразумение природы.

Он спокойно, без лишних слов, жестом пригласил Валентину сесть напротив, как приглашают старого знакомого к камину в зимний вечер, когда дрова уже потрескивают, а вино давно налито.

Валя осторожно присела на край стула, словно проверяя, не провалится ли он под ней вместе с остатками её разлагающегося достоинства. Села – и ощутила, как с плеч осыпался весь накопленный за последние сутки стресс: кашей, гуашью, старческими проклятиями и гуашевыми оргиями.

Михаил Сергеевич мягким, тёплым голосом поинтересовался:

– Что вас беспокоит?

Словно разговаривал не с развалиной нервов в кожаной куртке, а с заблудившимся ангелом, который случайно перепутал рай с санаторием для душевно истощённых.

Валентина запнулась, словно её неожиданно столкнули с обрыва мыслей. Поперхнулась воздухом, который внезапно стал густым, тяжёлым, словно жидкий мёд, и залепил горло.

Потом, заикаясь, путаясь в словах, теряя нить речи, начала лепить что—то невнятное о каком—то странном «чувстве двойственности», когда кажется, что внутри тебя две разные женщины дерутся за право жить в одном теле; о «странных голосах», которые шепчут на ухо в самые неподходящие моменты и советуют поступать так, как она бы сама никогда не решилась; о «тревоге», ползущей по телу липкой змеёй; о «необъяснимом сексуальном голоде», который накатывал волнами без всякой логики, заставляя её краснеть от собственных мыслей; и, кажется, в отчаянной попытке всё как—то списать на абстракцию, упомянула ещё и о «метафизической усталости пяток», как если бы сами ступни несли тяжесть всех мировых неврозов одновременно, и теперь просили срочной моральной реабилитации.

Михаил Сергеевич кивал с таким видом, словно ежедневно беседует с галлюцинирующими трёхлетками.

И в этот благословенный момент в голове Валентины, подобно воскресшей после полугодовой пьянки русалке, ожила Кляпа.

– Вот он! – радостно взвизгнула она так, что Валентина чуть не подпрыгнула на месте. – Вот наш спасительный мужчина! Крепкий, добрый и с психотерапевтической лицензией! Валюша, не упусти свою путёвку в новую жизнь! Хватай его мозг, душу и по возможности ещё что—нибудь покрепче!

Валентина судорожно сглотнула и попыталась сосредоточиться на серьёзности момента. Получалось плохо: перед глазами вились кудрявые локоны Кляпы, визжащие лозунги и призывы к революции на телесной основе.

Психолог, между тем, деликатно предложил попробовать ассоциативную беседу, чтобы, как он выразился, «позволить внутреннему содержанию выйти наружу в безопасной обстановке».

И тут Валя, не выдержав напряжения, ляпнула:

– Во мне живёт… женщина.

Пауза повисла тяжёлая, как застывший кисель в банке на подоконнике.

– Женщина? – уточнил Михаил Сергеевич, приподняв бровь с профессиональным интересом.

Валя, загнанная в угол самой собой, судорожно кивнула и, чувствуя, как уши уже горят, добавила:

– Она… похотливая… И иногда… управляет моим телом.

Михаил Сергеевич не моргнул. Ни единым мускулом не дрогнул. Лицо его осталось идеальным образцом профессиональной сдержанности, как будто перед ним не Валентина сидела, а какой—нибудь весёлый трактат по юнгианской психологии.

– Очень интересно, – сказал он, взяв в руки блокнот. – Мы говорим о вашем внутреннем аспекте. О подавленной сексуальности, возможно, о фрагментации «Я». Скажите, когда вы впервые почувствовали эту внутреннюю женщину?

Кляпа в голове Валентины заходила от восторга.

– Смотри, Валюша! – завизжала она, как карусель на грани поломки. – Он тебя уже почти понял! Ещё чуть—чуть – и мы вылезем из подсознания в объятья! Давай! Берём быка за рога! Или хотя бы психолога за халат!

Михаил Сергеевич, ещё не подозревая, на каком минном поле он оказался, достал из ящика стола аккуратную колоду карточек. На обороте каждой – странные абстрактные картинки: клубы разноцветного дыма, расплывшиеся акварельные пятна, беспорядочные мазки, способные вызвать в воображении что угодно – от треснувшей тарелки до летающей коровы. Он пояснил мягко, с той особой интонацией, какой обычно разговаривают с особо ранимыми пациентами:

– Это поможет снять внутренние зажимы. Вы будете называть первое, что приходит в голову.

Валентина кивнула – движение было скорее рефлекторным, как вздрагивание после резкого хлопка. Где—то на задворках сознания Кляпа вальяжно потягивалась, как кошка на солнышке, лениво комментируя:

– Ну, начнём экзекуцию. Кто кого первым доведёт: ты его или он тебя?

Первая картинка – размазанный серо—зелёный шарик на фоне охристого пятна. Валя посмотрела на неё, как смотрят на пропавший автобус, и, щурясь, пробормотала:

– Грусть.

Психолог что—то отметил в блокноте с той доброй внимательностью, которую обычно уделяют странным детям в детском саду.

Следующая картинка: синяя полоска с острыми рваными краями, как нервный росчерк пера. Валя уныло сказала:

– Тоска.

Третья картинка, где цвета расплывались в нечто напоминающее раздавленную клубнику, вызвала у неё внутренний зевок, который она подавила со всей силой воли.

– Непонимание, – выдохнула она.

Кляпа закатила глаза так сильно, что Валентина почти физически ощутила вращение в черепной коробке.

– Валюша, миленькая, – проворковала она ехидно, – если ты ещё пару раз выстрелишь такой скукотищей, я сама вылезу наружу и устрою тут спектакль с балетной паузой на люстре.

Психолог, словно подбирая момент, достал следующую карточку. На ней были переплетения линий, образующие нечто странно—провокационное: рисунок мог быть всем и ничем одновременно, но Валя в это мгновение увидела там кое—что совершенно конкретное.

Словно внутри неё взорвался салют абсурда, вырвавшись наружу без всяких фильтров, тормозов и даже мысли о последствиях. Валентина вскинулась с места так резко, что стул скрипнул и откатился к стене. Она ткнула пальцем в Михаила Сергеевича с такой решимостью, словно только что нашла виновника всех своих бед от школьной столовой до последнего проваленного экзамена, и выкрикнула:

– Вот с этим!

А затем, ведомая абсурдной решимостью, граничащей с приступом буйной комедии, шагнула вперёд и, прежде чем сознание успело затормозить, схватила его через тонкую ткань брюк за самый очевидный, живой и абсолютно неприкосновенный атрибут мужского достоинства.

Время замерло. Похоже, сама гравитация в кабинете на секунду забыла, как работать. Даже пыльные солнечные лучи, пробивающиеся сквозь шторы, словно застопорились в воздухе.

Михаил Сергеевич сидел неподвижно, будто его только что впечатали в стул ударами