Валентина кивала машинально, как подбитая кукла с пружиной в шее. Мысли плавились. Каша в тарелке затягивалась мутной плёнкой отчаяния.

Где—то глубоко внутри, в тёмном подвале её сознания, Кляпа, наблюдавшая этот цирк, смачно икнула и язвительно заметила:

– Валюша, если не сбежишь через пять минут, нас тоже занесут в музей несостоявшихся драм! Немедленно найди хоть какого—нибудь мужика! Или сама скоро будешь рассказывать под хлоркой в столовке, как тебя обошли на кастинге клоунов в сельский клуб!

После завтрака, который Валентина пережила словно под водой, её перехватили две санаторные санитарки – коротконогие и подозрительно бодрые, как морские свинки на стероидах, – и вежливо, но настойчиво сопроводили на мероприятие с заманчивым названием «Группа раскрытия внутреннего Я».

Пахло в зале смесью дешёвой гуаши, застоявшегося оптимизма и безнадёжной тоски по смыслу жизни. Стены были украшены плакатами с фразами типа: «Пробуди своё Я!» и «Твоё тело – храм, а дух – лепесток внутри!». Всё это уже настраивало на предвкушение лёгкой формы духовного изнасилования.

На возвышении восседала ведущая – эксцентричная женщина в алом балахоне, с платиновыми локонами, накрученными в спирали, словно её собирались использовать вместо антенны для приёма инопланетных сигналов. Она улыбалась с той опасной широтой, от которой у нормального человека начинали чесаться пятки.

– Сегодня, милые мои, – пропела она, махнув руками так, что балахон взмыл вверх, обнажив бирюзовые кроссовки, – мы нарисуем своё внутреннее "Я"! Без страхов! Без ограничений! Только ты и твоя душа! Только ты и твоя истина!

В зале раздался шорох: женщины тянулись к ватманам и баночкам с краской, словно пчёлы к умирающему цветку.

Бывшие гадалки, вся в белых балахонах и с глазами, полными трагической ясности, принялись методично рисовать сияющие шары, окружённые какими—то невнятными тропинками, уходящими в бесконечную синеву.

Неудавшиеся актрисы, чувствуя необходимость быть на высоте, изображали сцены аплодисментов: руки в воздухе, вспышки софитов, величественные силуэты в центре внимания.

Группа вдов работала особенно сосредоточенно. На их листах рождались мрачные, скрюченные деревья с чёрными ветвями и алые платки, уносимые ветром в сторону, где уже никто не ждал и не звал.

Валентина стояла перед пустым листом, как перед дверью в пустую квартиру. Руки тряслись, мысли путались. Где—то внутри закипала паника. Кляпа, которая дремала после завтрака, ожила и бодро, как менеджер в отделе продаж, шепнула:

– Валюша! Действуй! Настоящая суть! Покажи им, из какого ты теста! Рви шаблоны, ломай рамки, дыши шире… и рисуй, что душа просит!

Слепо повинуясь этому безумному внутреннему подстрекательству, Валентина схватила кисть, макнула в самую яркую краску, которая попалась под руку, и с оглушительным чувством безысходности провела по ватману первую линию. Потом ещё одну. Потом ещё.

Минут десять спустя на листе во всей красе расплескались… крупные, сочные, не оставляющие ни малейших сомнений, женские гениталии.

Только закончив, Валентина осознала, что натворила. Пальцы сжали кисточку так, словно это была последняя надежда скрыться под пол.

Когда работы начали собирать для коллективного анализа, Валентина, в забытьи, втиснула свою картину в общую стопку, надеясь затеряться среди шаров и деревьев.

Но судьба решила не оставлять Валю в покое.

Ведущая с платиновыми локонами аккуратно листала картины одна за другой, громко хваля: «Какое глубокое осознание!», «Как тонко передано одиночество!», «Какая сила духа!»…

Пока не дошла до Валиных трудов. На секунду мир замер.

Женщина в балахоне застыла, вытянув перед собой лист, как меч, которым только что сама себя пронзила. Глаза её расширились, щеки налились багровым. Вокруг нарастал шорох: кто—то ахнул, кто—то нервно хихикнул, несколько дам прикрыли лица ладонями.

Пожилая вдова в сиреневом халате, стоявшая ближе всех, тихонько охнула и медленно осела на пол.

– Немедленно прекратить разврат среди честных женщин! – закричала одна из актрис. – Мы пришли исцеляться, а не участвовать в бесовских оргиях кистью и гуашью!

Среди толпы начался хаос. Кто—то предлагал вызвать полицию. Кто—то требовал сжечь картину на месте.

Ведущая, побагровев окончательно, отшвырнула лист с такой силой, что он прилип к стене, и взвизгнула так, что у самой устойчивой вдовы подогнулись колени:

– Безобразие! Бесстыдство! Порча нравственности на глазах у добропорядочных женщин! Да как вы вообще посмели в этот святой зал, в это святилище раскрытия душевных травм и сакральных смыслов, принести ЭТО?! У нас здесь люди ищут свет, гармонию, возрождают забытые истоки внутреннего ребёнка, а вы – вы тут свои… ваши… ну, скажем прямо, первобытные инстинкты в художественную форму облекаете! Я сейчас сама позову директора, охрану, а потом и санэпидемстанцию, чтобы продезинфицировать атмосферу от подобных энергетических плевков в лицо высокому искусству! Мы сюда пришли раскрывать Я, а не выставлять на обозрение… ваши грязные фантазии!

Она размахивала руками, как пророк на границе апокалипсиса, и казалось, ещё немного, и начнёт метать в Валентину проклятия на латыни.

Немедленно после инцидента с картиной, позорной сцены перед всеми отдыхающими и последующего бурного публичного позора, сопровождавшегося улюлюканьем, тыканьем пальцами и градом оскорбительных замечаний со всех сторон, ведущая, трясясь всем корпусом, словно разозлённый чайник, который вот—вот сорвётся с плиты и забрызгает всех кипятком, с безумными глазами и дрожащими руками, не в силах справиться с собой, выудила из кармана телефон, который едва не выскользнул из её вспотевших пальцев, и с истеричным надрывом вызвала администрацию санатория, умоляя их вмешаться в этот устрашающий, как ей тогда казалось, хаос.

Прибежали сразу трое, словно по команде, каждый представляя собой отдельный штрих к портрету отчаяния: начальница санатория с увесистой бюрократической папкой, плотно набитой какими—то инструкциями, приказами и бесконечными списками, которую она сжала так, будто в ней заключалась последняя надежда на порядок; замызганный охранник в форменной куртке, давно утратившей цвет и форму, с лицом, на котором красовались такие синяки и припухлости, словно его ночью старательно били фикусом или таскали мордой по гравийной дорожке; и медсестра с глазами загнанного суслика, нервно теребящая край халата, как будто вот—вот собиралась куда—то сбежать или хотя бы спрятаться за ближайшей дверью.

После короткого, но насыщенного шушуканья, в котором слышались обрывки слов вроде "катастрофа", "комиссия" и "позор", после многозначительных взглядов, которыми обменялись все присутствующие, и трёх торопливых перекрестков на побледневшем лбу Валентины, её, не давая опомниться, почти под руки сопроводили в административный корпус. Коридоры вились перед глазами Валентины змеиными