Елизар с Фомой творили чудеса. Каждый вечер они возвращались с добычей. То принесут связку жирных уток, то тетерева, а однажды приволокли молодого оленя. Наша артель, несмотря на военное положение, питалась так, как им и не снилось.

Дни тянулись, как смола. Каждый вечер мы собирались в избе, и я видел в глазах людей один и тот же немой вопрос: «Где Игнат?». Я и сам задавал его себе каждую минуту. Четыре дня. Четыре вечности. Я гнал от себя самые черные мысли. Его могли убить по дороге. Его могли схватить. Он мог просто не найти тех, кто был нам нужен.

На исходе четвертого дня, когда солнце уже почти скрылось за верхушками сосен, Фома, сидевший на своем наблюдательном посту на высокой сосне в сотне метров от нашего лагеря, издал короткий, гортанный крик.

— Идут!

Сердце рухнуло в пятки и тут же взлетело обратно. Я выскочил на крыльцо. Из леса на нашу поляну выходила группа людей. Впереди, шагая своей ровной, несгибаемой походкой, шел Игнат. А за ним — двенадцать теней.

Они не шли, они текли, как ртуть, беззвучно и стремительно занимая пространство. Двенадцать мужчин в потертой, видавшей виды одежде. Двенадцать обветренных лиц. Двенадцать пар холодных, колючих глаз, которые не смотрели, а сканировали, оценивали, взвешивали. В них не было ни страха, ни надежды, ни любопытства. Только глухая, застарелая усталость и готовность в любой момент убивать или умереть. Глядя на них, я понял, что Игнат не просто выполнил приказ. Он превзошел его. Он привел не солдат. Он привел стаю волков.

Мои артельщики высыпали из избы, сжимая в руках топоры. Они молча смотрели на пришельцев, и в воздухе повисло густое, тяжелое напряжение.

Игнат подошел ко мне.

— Командир. Приказ выполнен. Двенадцать человек. Все — ветераны. Каждый стоит троих.

Из-за его спиной вышли двое из вновь прибывших. Они тащили на себе тяжелые, длинные тюки, замотанные в рогожу. Когда они сбросили их на землю, раздался глухой металлический лязг.

Игнат кивнул одному из новоприбывших — высокому, суровому мужику с перебитым носом. Тот подошел и одним движением ножа распорол рогожу.

Солнечные лучи блеснули на вороненой стали. Десять новеньких, пахнущих заводской смазкой армейских винтовок. Рядом с ними лежали три небольших бочонка с порохом и несколько тяжелых кожаных сумок, набитых свинцом.

Глава 14

Пыльная муха, жирная и наглая, билась о мутный бычий пузырь в моей конторе с упорством, достойным лучшего применения. Бззз… бззз… удар. Бззз… бззз… еще удар. Этот звук, монотонный и раздражающий, как зубная боль, был аккомпанементом моего существования в этой Богом забытой дыре. Я, коллежский регистратор Аникеев, сидел за своим столом, заваленным ветхими бумагами, и чувствовал, как полуденная жара плавит остатки моего мозга. За окном выла и стонала пьяная жизнь приискового поселка, но здесь, в затхлой тишине конторы, царила только скука, пыль и эта проклятая муха.

Последние недели были особенно тоскливыми. Слухи. Поселок всегда жил слухами, как болотная топь — испарениями. Но сейчас они стали гуще, назойливее. Все о нем. О Воронове. О том жалком погорельце с безумными глазами, которому я, из милости и за один сиротливый серебряный рубль, отписал самую никчемную землю в округе — «Лисий хвост». Пустошь, камень да глина. Я помнил его прошение, написанное рукой какого-то спившегося гения, — униженное, просящее «землицы для прокорма». Я тогда еще посмеялся про себя: еще один дурачок, решивший, что золото под каждым кустом растет.

А теперь… Теперь поселок гудел, как растревоженный улей. Воронов отстроил крепость. Воронов нашел колдовскую машину, что сама золото из воды тянет. Воронов кормит своих людей до отвала и платит им серебром. Байки. Глупые, завистливые байки неудачников, которые не могли простить, что кто-то оказался удачливее. Я отмахивался от этих слухов, как от этой мухи. Даже когда приказчик Арсений Семенович, человек Рябова, заглянул ко мне, и сквозь его вежливые речи сочилась плохо скрываемая злоба, я лишь пожал плечами. Мало ли. Может, нашел Воронов мелкую жилку, намыл пару золотников. Пыль.

А потом пришел Петрушка.

Мелкий писарь из губернского казначейства, мой человечек, которого я прикармливал медяками за свежие сплетни и информацию о проверках. Он ввалился в контору потный, запыленный и до смерти напуганный, будто за ним гналась стая волков.

— Павел Игнатьевич, беда! — просипел он, плюхаясь на стул без приглашения.

— Какая еще беда, Петрушка? Жалованье задержали? — лениво протянул я, не отрывая взгляда от мухи.

— Хуже, Павел Игнатьевич! Намного хуже! Помните, вы просили докладывать, если кто из ваших мест с крупным золотом в казне объявится?

Вот тут я оторвал взгляд от окна.

— Ну?

— Объявился, — прошептал Петрушка, и глаза его стали круглыми, как блюдца. — Неделю назад. Старик-кержак, Елизаром кличут. С сыном. Принес песку золотого… Павел Игнатьевич, я такого отродясь не видел! Чистый, тяжелый, без сора. Почти два фунта!

Бззз… Муха с размаху ударилась о стену и затихла. И в этой тишине я услышал, как гулко стучит кровь у меня в висках. Два фунта. Это… это было состояние. Это было больше, чем полугодовая добыча с лучшего рябовского прииска.

— Елизар? — переспросил я, и голос мой сел. — Он сказал, откуда золото?

— Сказал, бог послал, — икнул Петрушка. — Но его в городе каждая собака знает. Он у Воронова вашего живет! Вся казна на ушах стоит! Говорят, демидовский клад нашли! А деньги-то, Павел Игнатьевич… Сумму ему выдали — ваше годовое жалованье за пять лет!

Я молчал. Я смотрел на перепуганное лицо Петрушки, но видел не его. Я видел другое лицо. Лицо того самого Воронова. Жалкое, заискивающее, с глазами побитой собаки. Я видел, как он, кланяясь, подает мне эту дурацкую челобитную. Видел, как он «случайно» роняет свой последний серебряный рубль. Как я, снисходительно усмехаясь, незаметно прикрываю монету бумагами, принимая эту жалкую мзду.

«Пустошь… для прокорма… иные ценные минералы и каменья…»

Фразы из того прошения вспыхнули в моей голове, как молнии. «Иные ценные минералы и каменья»! Я тогда даже внимания на это не обратил, посчитав бредом сумасшедшего. А он… он