Шептали друг другу что—то бессвязное. Не слова – звуки. Как у зверей, но вежливых, с чувством юмора. Стены подсобки сжимались и отпускали, дышали вместе с ними. Воздух стал плотным, электрическим. Глаза в глаза – ненадолго. Лица слишком близко, чтобы смотреть. Слишком тепло, чтобы думать.

Он двигался, она принимала. Хотя, в какой—то момент уже невозможно было понять, кто кого. Всё перемешалось – желание, движение, ритм. Как будто тела сами решали, кто в этот раз ведущий. Ритм был не киношным, не плавным, а живым – с паузами, сбоями, неожиданными ускорениями, которые казались откровеннее любого признания. На фоне скрипели ящики, шуршала коробка с салфетками, и где—то наверху лампа мигала, как будто завидовала. Валю бросало в жар, потом в ледяной холод. Каждый нерв стонал, как неиспользованный шанс. Кляпа внутри аплодировала внутренне, откуда—то из темени, даже без комментариев. Возможно, впервые она просто наблюдала.

Финал настиг их не криком, не вспышкой, а тем звуком, который бывает у фейерверка, запущенного в тишине. Сдержанно, но разорительно. Симфония из стонов, затухающего дыхания и тихих стонов, которые звучали не как похоть, а как капитуляция перед тем, что давно зрело и наконец случилось.

Когда он вышел из неё, Валентина осталась сидеть, прижавшись спиной к стене. Глаза полузакрыты, губы приоткрыты, дыхание – словно через трещину в стекле. Тело трясло. Не судорогой, не истерикой – дрожью послесобытийной, искренней, как у человека, пережившего бурю и до сих пор не уверенного, на берегу ли он. И в этой дрожи ещё оставались остаточные волны – как эхо, как вторичный толчок после землетрясения. Её всё ещё потряхивало – негромко, но заметно. Это были остатки оргазма, не одного, а нескольких, наложившихся друг на друга, как волны, которые не успели схлынуть с каменистого берега. Мышцы вздрагивали отдельно, дыхание срывалось, как будто тело отказывалось сразу сдаваться покою.

Илья молчал. Он стоял, глядя в пол, будто там были субтитры к тому, что только что произошло. Потом осторожно протянул руку, коснулся её плеча, но сразу отдёрнул.

В подсобке стало очень тихо. Даже кулер не капал. Лампа погасла. Возможно – от стыда. Или, наоборот, в знак солидарности.

Когда всё закончилось, Валентина будто вывалилась обратно в себя, как человек, которого выбросили из карусели прямо на бетон. Она сидела, опираясь спиной о стену, руки висели бессильно, ноги свисали с ящика, как у сломанной куклы, которой перестали управлять. Воздух подсобки был густой, как суп в заводской столовой, в нём плавало всё: вспышки стыда, тени удовольствия, запах дешёвого моющего и – где—то глубоко – предчувствие жуткого похмелья без капли алкоголя.

Илья застёгивал брюки. Медленно, аккуратно, как будто боялся, что ткань обидится. Потом подошёл чуть ближе, наклонился – неуверенно, с выражением лица «я не прикасаюсь, я просто рядом», и тихо спросил:

– Как вы себя чувствуете?

Валентина посмотрела на него снизу вверх, как царица, которую застали на дне ванны без короны, и медленно скривила губы в улыбке, похожей на спазм после отравления.

– Иди, мальчик… – прошипела она с театральным шёпотом, в котором было всё: и благодарность, и раздражение, и намёк на изгнание. – Иди. Дальше я сама.

Он моргнул один раз, затем повторил движение, будто не веря в то, что видел перед собой. Выглядел он как человек, которого разбудили среди ночи и спросили: «Где твой вклад в философию постструктурализма?»

– Вы уверены?

– Уверена, как гинеколог в понедельник, – процедила Валя.

Он отступил на несколько шагов, медленно, будто каждый из них давался с усилием, словно тело сомневалось, можно ли уходить из этой сцены. Повернулся неуверенно, как человек, который до конца не понял, в каком спектакле он только что сыграл главную роль. Сделал вид, что идёт к двери, но обернулся. Валентина всё ещё сидела, как памятник последствиям. Тогда он ушёл, захлопнув дверь с выражением лица «пусть это будет моя личная галлюцинация, и чтобы никто не узнал».

А она осталась. На стуле. В этом узком пространстве между ящиками с болгарским перцем и коробкой с надписью «Мешки для мусора. Прочные». И тишина вокруг была такой плотной, что даже кулер больше не решался пикнуть.

Внутри головы что—то шевельнулось. Не сразу. Сначала – как будто в мозгу кто—то откашливался. Потом – с характерным «пф-ф», как будто кто—то внутри снял шлем и растёр лоб ладонями.

– Минус один… – выдохнула Кляпа.

Голос был измотанный, запотевший, хриплый, но удовлетворённый, как у менеджера по продажам после сдачи квартального плана. Она не смеялась. Пока. Но чувствовалось, что внутри уже кто—то сдувает конфетти с панели управления.

– Минус один, Валюша, – повторила она. – Ну, ты видела? Я – как танк. Как пантера в аренде. Как богиня в состоянии акций. Он даже не понял, кто кого…

Валентина не отвечала. Сил не было. Только глаза у неё закатились под лоб так, будто искали надпись «Выход». Спина слиплась со стенкой, платье приклеилось к ногам, губы онемели. Только пальцы иногда дёргались – не от страха, а от остаточного тока желания, который всё ещё жил где—то между ключицами и лопатками.

– Я ему подарила опыт, – продолжала Кляпа. – Его теперь даже в очереди в «Магнит» будут узнавать по походке. Он теперь в нашем активе. Храни его, Вселенная, как стратегический запас.

Валентина наконец выдохнула. Медленно, глухо, как старый тостер, которому отключили электричество посреди поджаривания.

– Помолчать можно? – спросила она.

– Я молчу, – ответила Кляпа. – Я в шоке, Валюша. От нас обеих. Это было… симфонично. С перебором. С хрустом. С реверберацией. С шепотом в стиле «грядёт отчётность».

И Валентина, несмотря на всё, едва не рассмеялась. Не в голос, нет. Но где—то внутри неё зародился хриплый смешок. Как будто кто—то чихнул от изумления. А потом снова стала тишина. Та, в которой слышно, как греется электричество. Как сердце сбивается, потом ловит ритм. Как Вселенная готовится к следующему действию.

После супермаркета Валентина поклялась себе, что если ещё раз ощутит хотя бы намёк на «будильник» – сдастся в ближайший монастырь или хотя бы в колл—центр. Но клятвы были сказаны в пространстве, где реальность уже