Он трижды перекрестил меня, повторяя каждый раз: In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Протянул руку, я поцеловал.

— Встань, Пёс. Отныне ты под защитой ордена, а орден под твоей защитой. Идём.

Отец Томмазо направился к выходу. Я несмело шагнул за ним — что, в самом деле можно вот так свалить из камеры и тебя за это ничего не будет? Клещ подтолкнул меня, и я оказался в коридоре. Лейтенант вытаращился, потянул меч из ножен.

— А ну куда!..

— Он со мной, — не останавливаясь, проговорил инквизитор.

— Но как же так, монсеньор? Он… его… Там люди собрались. Ждут.

— Дождутся сейчас, — ответил за отца Томмазо Клещ.

Во дворе собралась праздничная толпа. Были все: Шлюмберже, Жировик, барон де Грандпре, мастер Мишель, настоятель монастыря францисканцев, мой брат Мартин, его мать госпожа де Сенеген. Всего набралось человек двадцать разодетых по моде господ. На столе стояли бочки с вином, его черпали ковшами и разливали по кубкам. Крутились собаки, сновала прислуга, возле места предстоящей казни копошился Квазимодо, поправляя вязанки хвороста. Разговоры, смех, шутки. Господа куражились…

Но всё их довольство съехало в ноль, когда они увидели нашу процессию. Наступила тишина, даже собаки перестали поскуливать. Шлюмберже отбросил кубок и заступил дорогу отцу Томмазо, остальные толпой сгрудились позади него.

— Что это значит? — загудел глава городского совета. — Куда вы ведёте этого преступника?

Он старался выбирать слова, всё-таки с инквизитором разговаривает, хотя нутро его клокотало. Оно и понятно, единственный наследник сдох, а с поминок уводят главное блюдо. Но если брать по существу, то кто виноват в смерти младшего Шлюмберже? Я что ли гнал его к себе домой? Сам явился. Так что получил, что заслужил.

— С дороги! — вышел вперёд Клещ. Он взялся за рукоять меча и на четверть вытянул его из ножен. — Ты перед кем голос возвысил, мерзость? На колени!

Никто не пошевелился, наоборот, прибывшие с господами наёмники потянулись ближе к нам. Треугольнорожий с лейтенантом стояли поодаль, наблюдая за происходящим.

Отец Томмазо улыбнулся.

— Клещ, позволь мне поговорить с этими людьми. Не вини их в неуважении к матери нашей церкви. Горе затмило их разум, и не понимают они, чего творят.

Клещ покорно отступил, хотя руку от меча убирать не спешил. Инквизитор начал медленно перебирать чётки.

— Чего просите, дети мои?

Рядом с Шлюмберже встал барон де Грандпре: грузный, чем-то похожий на Клеща, только высокомерия многовато, а ума маловато.

— Ты куда говнюка этого тащишь, монах? Он нам нужен. А раз нужен, то мы его заберём!

Справа нарисовались двое. Я напрягся. Если дело дойдёт до драки, я живым не дамся.

— Зачем он тебе, сын мой?

— Ха! Охота неудачная вышла, мы его вместо кабанчика на вертел насадим, поджарим и сожрём, — и захохотал.

Отец Томмазо дождался, когда хохот стихнет и спросил:

— Так ты… людоед?

Его голос прозвучал настолько холодно, что даже по мне мурашки побежали. Шлюмберже поперхнулся, и начал дёргать барона за рукав, дескать, помолчи. Но тот разошёлся, потянул ко мне руку. Отец Томмазо быстро встал между нами.

— Ты хочешь совершить нападение на представителя святой инквизиции и его людей?

— Такое уже случалось, — насупился барон.

— Верно. Некоторые наши братья погибли от рук еретиков и спесивцев. Но вспомните, что стало с убийцами. Ни один из них не ушёл от заслуженного наказания, — он кивнул на хворост. — Как бы не вышло так, что костёр вы для себя готовите.

— Говорлив ты больно, монах, — не унимался барон. — Но плевать мне на тебя. Хочешь — иди. А этот засранец здесь останется.

Он снова потянулся ко мне, схватил за предплечье и потянул на себя. Я не стал сопротивляться, подался вперёд. Хорошо, что с боксом в Средневековье не знакомы. Грандпре встретил мой кулак открытой челюстью, не попытался ни увернуться, ни прикрыться. Другое дело, что одного удара для такого здоровяка оказалось мало. Он пошатнулся, сделал шаг назад, но устоял. Мотнул головой и зарычал:

— Ар-р-р-р…

Пошёл на меня, я с уклоном вправо всадил кулак сначала ему в брюхо, потом повторно в челюсть. И снова мало! Да сколько ж можно… Я начал молотить его как грушу двоечками: раз-два, раз-два. Живот, рёбра, живот, ухо. Уход влево, правой в печень. Это наконец согнуло его. Он сжался, повалился набок, и тут я совсем не по-спортивному зарядил ему пяткой в нос. Брызнула кровь, хрустнул хрящик. А нехер! Надо было сразу падать.

Никто не шевельнулся, не сказал ни слова, наблюдая, как я охаживаю барона, и лишь когда он развалился на земле мягкой тушкой, послышалось что-то вроде: Ахах. На лицах застыла растерянность. Не буду утверждать, что никто из собравшихся до сегодняшнего дня не видел драк, но чтоб так профессионально, да ещё барона…

Когда шок спал, первыми к барону подошли слуги. Подняли, повели куда-то в сторону. Шлюмберже проследил за ними. Кажется, он забыл, для чего вообще они сегодня собрались. Братец мой Мартин облизывал губы, и только матушка его со злобой проворчала:

— Где же мужчины, где?

Отец Томмазо пальцем поманил треугольнорожего, и когда тот подскочил, указал на меня:

— В чём вина этого человека, любезный?

— Я не знаю, монсеньор, его привели ночью, никаких обвинений не выдвинуто.

— Кто привёл?

— Люди господина Шлюмберже.

Отец Томмазо повернулся к главе городского совета.

— Что ты здесь устроил? Невинного человека обрёк на костёр и думаешь, тебе это сойдёт с рук? Ты разочаровал меня, Филипп.

— Он убил моего сына, — выдавил из себя Шлюмберже.

— Твой сын получил то, что получил. Ты не хуже моего знаешь, что там произошло…

— Плевать! Он убил моего сына, и за это!..

— Ещё слово, Филипп, и ты сам встанешь к этой стене. Ты забрал слишком много власти. Ты начал распоряжаться чужими жизнями. Ты поднял руку на меня, а значит и на Церковь. Чего ты добиваешься? Этот человек, — он снова указал на меня, — Domini Canes, Пёс на службе ордена Проповедников и святой инквизиции. Напав на него, ты нападёшь на всех нас. Нужно ли объяснять тебе, что