И он решил — не утонет. Пусть даже это будет стоить ему всего, что у него осталось.

Мирослав протянул руку к бумаге, и она шуршала под пальцами, как старая кожа. Бумага была тонкой, хрупкой, но в этом трепете чувствовалась угроза — не явная, но весомая, словно каждая строчка на ней отливала свинцом. Он разглядывал буквы — ровные, строгие, будто их писал человек без сердца, без лица. И в этих словах — «коллектив врачей» — слышался не голос, а гул подземной воды, чёрной, вонючей, той, что всегда прорывается наружу, если дать ей трещину.

Он читал быстро, глаза скользили по словам, но каждое цеплялось за сознание, оставляя клейкий осадок.

«Сомнения… недостаточная эффективность… риски для пациентов…» — строчки, сухие и аккуратные, но за ними тянулся шлейф зловонного воздуха — страха, подозрений, голоса тех, кто никогда не подписывается.

Кто-то писал эти слова, зная, что они как нож, но не осмелившись взять вину на себя. А значит — уже победил.

Тишина кабинета была звенящей. За стенами, казалось, мир жил своей жизнью — гулкие шаги в коридоре, шёпот медсестёр, тиканье часов, которое било в висок — но здесь, в этом глухом отсеке времени, казалось, что даже воздух перестал дышать. Мирослав слышал только своё собственное сердце — и это было худшее. Потому что оно билось слишком быстро, выдавая его слабость. Омега. Слово, которое в каждом ударе сердца стучало по его горлу.

Он поднял глаза — встретился с взглядом Ефима Степановича, который, казалось, тоже слышал этот стук. Главврач молчал, но в его лице читалось: он всё понимал. И ждал. Потому что любой, кто молчит, уже говорит больше, чем слова.

— Коллектив врачей? — голос Мирослава прозвучал слишком резко, сорвался, как нож, брошенный в темноту.

Он сам удивился, как это вырвалось — гнев, обиду, страх он всегда держал внутри. Но теперь они вылились наружу.

— Анонимный донос, — кивнул Ефим Степанович, голос его был ровен, будто он говорил не о судьбах, а о погоде. — Но кто-то очень хочет, чтобы его восприняли всерьёз.

Мирослав сжал бумагу в руках, чувствуя, как она мнётся, ломается, как ломается что-то в нём самом. Этот лист был всего лишь вещью — а он, Мирослав, всего лишь человеком, которому было позволено слишком много. Слишком много для омеги. И он знал: Карпов это знал.

— Карпов, — сказал он.

И голос его звучал как приговор. Потому что только он мог так ударить — без пощады, в самое слабое место, когда тот не ждёт. Карпов был альфой — и в этом слове уже заключалась сила, которой у него, Мирослава, не было.

Ефим Степанович пожал плечами. Медленно, тяжело — так, словно этот жест стоил ему сил. Но глаза его оставались спокойными, выжидающими. В этом взгляде Мирослав видел всю систему — равнодушную, непоколебимую, чужую. Система, которая знала, что такое удар, и как он звучит. И которая всегда смотрела сверху вниз — на таких, как он.

— Без доказательств мы ничего не можем сказать, — тихо проговорил главврач. — Но если это он, он ударил точно в тот момент, когда мог нанести наибольший ущерб.

Эти слова ударили в грудь сильнее, чем всё, что он успел прочесть. Мирослав ощутил, как дрожь пробежала по позвоночнику — холодная, липкая, как дыхание подземного зверя. Казалось, этот зверь жил в самом воздухе — в каждой щели, в каждом взгляде. И он видел его — чёрную тень за словами, которая ждёт, чтобы вырваться наружу.

Он сжал кулаки, но в этой жестокости был и страх — страх того, что он не сможет больше отделить реальность от того, что ему мерещится. Он знал: так бывает, когда долго стоишь в тени. Тени становятся частью тебя. И он не знал, где кончается его слабость, а где начинается чужая воля.

«Заговор или случайность?», — мелькнула мысль.

Но Мирослав знал ответ: в этом мире ничего не бывает случайно. Особенно для омеги, который посмел идти против течения.

Он посмотрел на бумагу, скомканную в руке, и вдруг ощутил — она живая. Потому что каждое слово, написанное на ней, уже жило своей жизнью, способной разрушить всё, что он строил. И всё же он выпрямился, глядя прямо в глаза главврачу. Потому что он не мог позволить себе дрогнуть — даже если каждый его нерв кричал о том, что всё уже предрешено.

И в этой молчаливой, вязкой паузе, в тишине, которая казалась гуще самой ночи, он понял — дальше будет только темнее. Но он уже не мог остановиться.

* * *

Когда Мирослав вышел из кабинета, воздух в коридоре показался ему тяжелее, чем был минуту назад. Словно кто-то стиснул эти стены, и теперь они дышали вместе с ним — холодно, размеренно, как зверь, что притаился в тени. Он чувствовал каждую трещину на линолеуме под ногами, каждый шаг отдавался в грудной клетке, словно его сердце теперь было здесь — под этими лампами, в этом коридоре, где всё казалось чужим.

Карпов стоял, облокотившись на стену, и взгляд его был ленивым, почти насмешливым. Он был здесь не случайно — Мирослав это понял сразу. В каждом жесте Карпова, в лёгкой ленивой улыбке, что скользила по губам, чувствовалась уверенность. Та уверенность, что всегда рождалась там, где власть была не в словах, а в дыхании, в самом воздухе.

— Ах, товарищ Миргородский. Что-то ты выглядишь обеспокоенным. Неприятности? — голос Карпова прозвучал тихо, но слова его будто бы вспарывали воздух, и он осознавал: каждое слово — не просто звук, а плеть.

Мирослав остановился. Он смотрел на Карпова и видел в нём не человека, а силу — ту силу, что не требует доказательств, потому что знает: для альфы достаточно лишь взгляда, чтобы омега вспомнил своё место. И всё же он поднял голову, выпрямил спину — пусть руки и дрожали от напряжения, пусть внутри всё кричало. Потому что если он сейчас отведёт взгляд, то уже никогда не поднимет его снова.

— Вы слишком уверены в себе, Карпов. Не рано ли праздновать? — произнёс он ровно, и сам удивился, как это звучит.

В его голосе было что-то ледяное, как ломкий хруст льда под сапогом. Омега, но с голосом, который не