Он знал: в этих словах — не просто угроза. Там было нечто большее, древнее, вылепленное из самого воздуха этого города, где даже стены знали, кто альфа, а кто омега. Мирослав это знал слишком хорошо. И потому не мог просто вернуться в кабинет, будто ничего не произошло. Он шёл медленно, упрямо, чувствуя, как холод коридора смешивается с ледяной пустотой внутри. А потом — вышел.

На улице холодный воздух ударил в лицо, обжигая щеки и будто проясняя взгляд. Мороз срезал каждую лишнюю мысль, но оставил главное — чувство, что он застрял в ловушке. Город жил, как и всегда — люди спешили, цеплялись за свою работу, за хлеб, за право дышать, будто каждый вдох — это победа. Но для него всё замерло. В этом воздухе он слышал только собственные шаги, только стук сердца — и этот стук звучал, как приговор.

«Я не могу это игнорировать. Если Карпов начал новую атаку, значит, у него есть план. А у меня?»,— мысль билась в висках, в глухой пульсации крови.

Он знал: здесь нельзя ничего оставить на самотёк. Потому что этот город, эти коридоры, эти люди — всё живёт по своим законам. И эти законы всегда выбирали альфу. А омега, даже если он умен, даже если готов кричать о правде, всё равно оставался слабым звеном. Того, кто ошибётся, не простят — и Карпов знал это.

Он вглядывался в лица прохожих — чужих, но похожих. Они шли мимо, не зная, какая война разгорается внутри него. Но в каждом взгляде, в каждом сгорбленном силуэте он видел отражение того, что рождалось и в нём самом: страх жить. Страх говорить. Страх быть другим.

Он начал новую игру, — сказал себе Мирослав. — Но я не должен дать ему выиграть.

И в этот миг он понял — ему нужен кто-то, кто напомнит, что он ещё может сопротивляться. Николай. Человек, который всегда смотрел в корень, всегда говорил, когда все остальные молчали. Мирослав знал: сейчас его совет — не просто слова, а якорь, который удержит от падения. Потому что сам он — уже не знал, где кончается реальность, а где начинается та темнота, что всегда жила в нём.

Он вдохнул поглубже, чувствуя, как мороз впивается в горло, как пронизывает лёгкие. Но в этом холоде была ясность — он шёл искать поддержку, потому что понимал: одно неосторожное слово — и он потеряет всё. Всё, что считал своим. Всё, что давало ему право подниматься утром.

Мирослав медленно выдохнул, и в этом выдохе — не было больше сомнений. Только осознание: эта борьба уже не за реформу. Не за бумаги, не за кабинеты. Это была борьба за то, чтобы остаться собой. Пусть даже в мире, который уже давно решил, кем ему быть.

* * *

Кафе, в которое он вошёл, пахло кислым дымом сигарет и старым деревом — запахи, которые не могли скрыть тревожной пустоты в его груди. Мирослав замер на мгновение, вдыхая этот воздух, ища в нём что-то родное, но находя только чужое — звуки ложек о стаканы, отрывистые голоса мужчин, а за их словами — ещё тише, но настойчивее, глухой шёпот страха.

Николай сидел у окна, и в его позе не было расслабленности — только выжидание, напряжённое, словно натянутая струна. Мирослав видел, как он водит ложкой по дну стакана, круг за кругом, будто бы хотел стереть остатки чая, стереть всё, что застряло между ними и этим миром. Когда он поднял глаза, в них уже было понимание.

— Ну, давай. Я вижу, что ты на взводе. Что случилось? — голос его звучал спокойно, но Мирослав чувствовал, что за этой спокойной оболочкой — готовность к чему-то худшему. Как если бы и Николай знал: слова могут быть слабее, чем молчание.

Мирослав сел напротив, и дерево стула хрустнуло под ним, будто комната сама слушала, ждала, чем всё закончится. Он посмотрел на Николая, не торопясь отвечать, потому что слова казались бесполезными. Но наконец произнёс:

— Карпов. Снова.

Сухо. Как отчёт, который должен быть подан. Как признание вины. Мирослав слышал собственный голос — глухой, будто сдавленный, и в нём не было ни извинения, ни надежды.

Николай вздохнул. Откинулся на спинку, и кресло под ним чуть заскрипело — этот звук, резкий, почти болезненный, прорезал тишину, словно подтверждение: да, всё так. И ничего уже не изменить.

— Ну конечно. А ты надеялся, что он остановится? — его слова звучали просто, без злобы, но Мирослав чувствовал: за ними — горечь, как осадок чая на дне стакана.

Он молчал. Конечно, не надеялся. Но почему-то всё равно хотелось верить, что Карпов поймёт — поймёт, что игра закончилась. Но в этом мире игры никогда не кончаются. Здесь даже тени знают, что каждый жест — не просто движение, а капля крови в чаше, которую наполняют снова и снова.

«Я был наивен. Карпов никогда не сдаётся», — мысль жгла внутри, и в этом огне он слышал себя настоящего: омегу, который всегда должен уступать.

Но он не хотел. Больше не хотел.

Мирослав посмотрел в окно. За стеклом — утренний город, серый, неподвижный, словно всё здесь застряло между сном и явью. Люди шли, сгибая спины под грузом того, что нельзя назвать словами. А он сидел здесь, с другом, который понимал, что слова — это только маски. Что за ними — страх, который не смоешь водой, не вытравишь спиртом.

И в этой тишине между ними — как будто всё замерло. Только дыхание Николая, ровное, чуть слышное. И дыхание самого Мирослава, рваное, как шаги по льду, который вот-вот треснет.

Он чувствовал, как в нём поднимается не просто тревога — а что-то старое, что всегда было в нём. Инстинкт. Омежий страх. И вместе с этим — странное, едва заметное чувство: в этом страхе была сила. Потому что если боишься — значит, ещё жив.

Он не знал, что ждёт дальше. Но знал: Карпов не просто очередной противник. Это город, что глядит на него глазами альфы. Это весь мир, который