— Все, Петрович… отработался я, — прохрипел он, глядя на меня полными слез глазами. — Пропал я…

— Молчать! — оборвал я его жестко, но тут же смягчил тон. — Ты в моей артели, Петруха. А у меня люди не пропадают. Понял?

Я взял нож и одним движением распорол пропитанную кровью штанину. Картина была скверной. Рваная рана, глубокая, до самой кости. Кровь продолжала сочиться, но уже не так сильно. Это хорошо — значит, крупная артерия не задета. Я тут же перетянул ногу выше ранения, чтоб остановить кровотечение.

Вся артель сгрудилась вокруг, наблюдая за мной в гробовом молчании. Они ждали, что я начну делать. Засыпать рану золой? Прикладывать паутину? Читать заговоры? Прижигать каленым железом?

Марфа принесла котелок с соленой водой. Я зачерпнул кружкой.

— Терпи, Петруха. Будет больно.

И, не давая ему опомниться, плеснул теплый раствор прямо в рану.

Петруха взвыл, его тело выгнулось дугой. Игнат, как скала, держал его за плечи, не давая дернуться.

— Еще! — скомандовал я Марфе.

Я промывал рану снова и снова, вымывая из нее грязь, мелкие камешки и обрывки ткани. Мужики смотрели на это с ужасом. Лить соленую воду в живую рану — это казалось им верхом жестокости и безумия.

Когда рана была промыта, я достал из мешка свой главный козырь — склянку с йодом. Открыл пробку. В нос ударил резкий, аптечный запах.

— Это еще что за отрава? — прошептал кто-то за спиной.

— Лекарство, — ответил я, не оборачиваясь. Я обмотал палец чистой тряпицей, смочил ее в йоде и, кивнув Игнату, чтоб тот держал Петруху, чтобы он не дернулся, тщательно промазал всю кожу вокруг раны и ее края. Петруху потряхивало от боли, но вой его был уже тише.

Затем я достал чистый кусок холстины, который всегда носил с собой, и туго перевязал голень. Кровь почти остановилась.

— Все, — выпрямился я, вытирая руки. — Теперь лежать. И никакого самолечения. Никаких подорожников, никакой мочи и прочей дури. Понятно? Пить только кипяток.

Я встал и обвел взглядом застывших артельщиков.

— Вы все видели. Эта хворь, что убивает от таких ран, живет в грязи. На железе, в земле. А боится она двух вещей: чистоты и огня, — я поднял склянку с йодом. — Вот это — огонь в бутылке. Он выжигает заразу. А чистота — это то, что я требую от вас каждый день. Мыть руки, пить кипяток, не гадить где попало. Это не моя прихоть. Это закон выживания. Сегодня повезло Петрухе, что я был рядом. Завтра может не повезти вам.

Я замолчал, давая им переварить услышанное. Они смотрели на меня, как на колдуна. Я не просто спас человека. Я на их глазах показал им невидимого врага — микробов — и способ борьбы с ним. Я объяснил им их мир так, как им не объяснял никто.

В этот момент вперед шагнул Игнат. Его лицо было суровым, как никогда.

— А теперь слушайте внимательно, — его голос прозвучал как удар кнута. — Командир спас жизнь этому дурню. Но так будет не всегда. Но тем не менее, Андрей Петрович рассчитывал на него, на его труд. А сейчас этот дурень выпал на несколько дней из работы. А всё почему? Потому что браги хлебнули перед работой! В общем, запомните: любая попытка утаить золото, хоть одну крупицу, — изгнание. Без доли, без разговоров. В чем пришел, в том и уйдешь в тайгу. Дальше: пьянство на рабочем месте или перед работой — изгнание. Хотите пить — пейте в свой выходной, если он у вас будет. Но если я увижу хоть одного пьяного у шлюза или с топором — изгнание. Еще: любая драка, любая поножовщина — изгнание обоим. Спорные вопросы решаются через командира или через меня. Мы здесь строим артель, а не волчью стаю.

Он обвел всех тяжелым, не предвещающим ничего хорошего взглядом.

— Я буду следить за каждым. И пощады не будет ни для кого. Кто не согласен — может уходить прямо сейчас. И еще одно. Пожалуй, это самое важное. Любое. Любое неповиновение Андрею Петровичу — туда же, — он указал рукой в тайгу в сторону поселка.

Никто не шелохнулся. Они смотрели на Игната, потом на меня, потом на лежащего под навесом живого Петруху. Они видели не просто двух начальников. Они видели систему. Один спасает, другой карает. Один дает жизнь, другой следит, чтобы эту жизнь не просрали по глупости. И в этой системе была железная, понятная логика. Это был не произвол приказчика, а суровый, но справедливый закон. Закон, который защищал их же самих.

Люди молча разошлись по своим местам. Но работали они уже по-другому. Осторожнее. Внимательнее. Они поняли, что их жизнь и здоровье — это тоже часть общего капитала.

К концу второй недели наш сруб был готов. Стены возвышались над поляной, пахнущие свежей смолой. Оставалось самое главное — крыша и печь. И тут проявились новые таланты. Рыжий Егор, бывший егерь, и молчаливый Михей, как оказалось, в своих прошлых жизнях имели дело с камнем.

— Мы бы печь сложили, Андрей Петрович, — сказал Егор, когда мы обсуждали дальнейшие планы. — Русскую. Чтобы и грела, и хлеб пекла.

— Русскую печь не надо, — возразил я. — Это половину места в срубе будет занимать. Будем делать по-другому.

Я взял прутик и начал чертить на утоптанной земле. Мои новые каменщики смотрели на чертеж с недоумением.

— Вот, смотри. Здесь — топка. С дверцей чугунной, чтобы закрывалась плотно. Над топкой — не лежанка, а ровная чугунная плита. С кругами, чтобы котелок поставить или сковороду. Это будет плита. Готовить на ней в сто раз удобнее, чем в печи.

— А хлеб как же? — не понял Михей.

— А для хлеба — вот, — я начертил рядом с топкой еще одну нишу, сзади. — Это духовка. Горячий воздух из топки будет идти не сразу в трубу, а сначала сюда, обтекать эту камеру со всех сторон. В ней жар будет ровный, сильный. И хлеб пропечется, и мясо затушить можно. И все это будет топиться по-белому.

— По-белому? — переспросил Егор. — Это как?

— Это значит, что весь дым уйдет в трубу, — я начертил дымоход, сложной, коленчатой формы. — В избе будет чисто и