испытывал глубокую симпатию к Франции. Я до сих пор переписываюсь с Вольтером, восхищаюсь французскими поэтами и композиторами. Но, с другой стороны, Франция может помешать мне примерно наказать мою сварливую кузину Марию-Терезию.
– Ваше величество! – воскликнул я. – Надо просто сделать так, чтобы новый король забыл о делах в Европе и отправил свое войско и свой флот на защиту заморских территорий.
– Браво, Манштейн, браво! Вы верно судите о возможностях, которые открываются перед нами. Только было бы совсем замечательно, если каким-то образом нам удалось бы отвлечь от наших дел в Европе и русских… Если это получится, то мы останемся один на один с Австрией, и тогда…
Король плотоядно потер ладони, показывая, что мы в случае успеха ободрали бы Вену как липку, забрав самые лакомые куски ее территории. Пруссия стала бы доминировать в Европе.
– Ваше величество, – сказал я, – а не направить ли нам посольство в Париж, которое достойно бы представляло Пруссию во время коронации Людовика XVI, и прямо там, без излишней волокиты, постараться решить многие вопросы? Мне удалось узнать, что сейчас в Париже находится посольство таинственных русских из Новой Франции. Таким образом, мы можем прибить двух мух одной мухобойкой[23].
– Манштейн, вы действительно, просто умница! – воскликнул король. – Было бы просто замечательно, если бы нам удалось уговорить этих русских по дороге в Петербург посетить Берлин. Ну или любой другой прусский город, где я мог бы с ними встретиться. Я бы исполнил для них лично лучшее свое произведение на флейте, чтобы их суровые сердца оттаяли, и они бы поняли, что Пруссия больше всего на свете желает дружить с Россией.
– Да, но все может испортить один человек, – я пожал плечами, показывая, что мечты короля могут остаться просто мечтами, – а именно – русский канцлер Бестужев, который делает все, чтобы втянуть Россию в войну с нами.
– Бестужев, Бестужев… Какая отвратительная фамилия у этого ганноверского пьяницы[24], – король в ярости топнул ногой. – Неужели ничего нельзя с ним сделать?
– Ваше величество, я слышал о существовании одной секретной бумаги, которая, попав в руки русской императрицы, может поставить крест на карьере Бестужева. Только бумага эта находится в Дрездене в личном архиве саксонского канцлера графа Брюля, и потому раздобыть ее будет не так просто.
– Манштейн, найдите ее во что бы то ни стало! Я не пожалею золота для того, чтобы свалить канцлера Бестужева. Сделайте все, чтобы к приезду русского посольства эта бумага оказалась у меня.
– Ваше величество, я готов выполнить любой, даже самый невозможный ваш приказ. Что же касается золота…
– Манштейн, я уже сказал, что его вы получите столько, сколько вам будет нужно. Я верю, что только вы сможете справиться с этим заданием. Вперед, мой друг, и да пребудет с вами Господь!
12 апреля 1756 года. Франция. Париж, Бастилия. Витольд Игнаций Коморовский. Недавно друг и конфидант Людовика XVI, а ныне государственный преступник
Сколько я всего натерпелся за эти неполные две недели… Так люто измывались у нас в Польше только над казаками-схизматиками, которые посмели поднять руку на ясновельможных панов. Но это – быдло, а я ведь как-никак благородный шляхтич, сравнить которого с грязными москалями было страшным оскорблением…
Должен сказать, что французские каты понимали толк в своем ремесле. Пытки каленым железом, пытки на дыбе, переломанные кости… Но когда мне деловито расставили ноги и приготовились кастрировать, да еще и раскаленными докрасна щипцами, я не выдержал и прохрипел:
– Не надо, не надо – я все расскажу!
Но рассказал я именно ту версию, которую от меня требовали мои мучители. Тогда меня подлатали и сказали, что мне отрубят голову, как только его величество прибудет в Париж – ведь он, наверное, захочет лично полюбоваться на казнь такого мерзкого предателя, как я. А сегодня с утра мне объявили, что со мной хотят поговорить еще двое дознавателей и что в моих интересах ничего от них не утаивать.
На сей раз меня отвели в небольшой кабинет, где не было ни одного пыточного инструмента. Это меня, конечно, поразило и обрадовало, но еще больше меня удивили сами дознаватели. Первый из них был молодым, крепко сложенным человеком со светлыми волосами и бледно-голубыми глазами, одетый примерно так, как одеваются мелкопоместные дворяне.
Зато второй… Про себя я окрестил его «мавпой» – обезьяной[25]. Это был еще более внушительного сложения человек с лицом, в котором прослеживались некие то ли азиатские, то ли какие-то другие черты, хотя глаза и не были раскосыми. Он щеголял в наряде, напоминавшем то, во что одеваются мушкетеры из не бедных, но и не из самых богатых семей. Самое интересное, что на нем это смотрелось абсолютно органично.
И, самое странное, мне казалось, что я уже видел «мавпу», но где и когда? Такой типаж был весьма редким в этой стране. В Польше, еще в детстве, мне как-то раз удалось увидеть татар, живших издревле в Вильно, и они были чем-то похожи на этого, с вашего позволения, человека.
– Мсье Коморовский, – произнес первый с чуть заметным акцентом, но я не сразу понял, каким именно. – Меня зовут Робинсон, а это мой коллега лейтенант Фрейзер. Мы зададим вам пару вопросов, если вы, конечно, не против.
«И с чего это мне быть против? – подумал я. – Пытки ведь могут возобновиться, а мой бывший друг, носящий теперь французскую корону, вполне может лишить меня права быть казненным на плахе. Болтаться же в петле я совсем не хочу – не по чину мне это».
Впрочем, и петля – это еще не самое страшное… Меня могли четвертовать – привязать руки и ноги к четырем сильным лошадям, которые, подхлестываемые палачами, двигались в разные стороны и отрывали конечности приговоренного… Вспомнился рассказ одного из приближенных дофина, только что ставшего королем, о казни убийцы доброго короля Генриха IV, бывшего учителя из Ангулема Франсуа Равальяка. Чтобы не мучить лошадей (ха-ха, эти душегубы больше заботились о скотине, а не тех, кого казнили), пришлось подрезать сухожилия обреченному на смерть. Затем изуродованное и еще бьющееся в конвульсиях туловище Равальяка бросили в огонь.
После этого парижская чернь, парижане стали глумиться над останками убийцы короля. Окровавленные части тела казненного таскали по улицам, и это не только не было запрещено, но даже поощрялось властями. Кому-то из парижских подонков достались пальцы рук, кому-то – пальцы ног, кто-то успел отрезать кусок желудка… Каждый старается лично бросить доставшуюся ему часть в костер или в виде трофея отнести домой – показать близким и соседям. Говорят, что
