— Под стражу взять потребно и сотника, и сына его. Токмо Долгоруков не даст это сделать. А ещё лучше… — Софья посмотрела на красный угол и перекрестилась на икону. Однако это обращение к Богу не утешило кровожадность царевны. — Пристрелить, как псов бешеных. И обвинить в том Нарышкиных. Вот тогда они не «Петра» кричать будут, а за Ваньку, ну и за меня. Полюбят Ивана — забудут и что он скуден разумом.

— Так, может быть, стоит нам раньше начать? Пока иные полки согласны выйти? — задумчиво спросил Василий Васильевич Голицын.

Гнев Софьи мигом испарился, она посмотрела на своего возлюбленного и, даже не сдерживаясь, мило улыбнулась. Конечно, это не прошло мимо внимания присутствующих мужей. Но никто теперь не стал осуждать Софью за вольность, пока она нужная для общества.

Ведь для многих бояр и дворян тот факт, что Нарышкиным удалось провозгласить Петра Алексеевича царём, уже казался ошибкой. Хотя прошло всего лишь двадцать дней после объявления. У Нарышкиных в клане, как считалось, не так много опытных в державных делах людей. Сейчас же, когда род этот усиливался несомненно многоопытным Артамоном Матвеевым, найдутся те, кто был бы не прочь сохранить существующее положение дел. Матвеева будут бояться, на его разум надеяться, как и на щедрость.

Это подталкивало Милославских к ответным действиям. Время же играло на пользу Нарышкиным.

Софья посмотрела на мужей, махнула своей толстой тёмно-русой косой. Все уставились на нее в ожидании решения. Даже Хованский ждал, что скажет эта жена. Он принимал, что Софья зело мудра. Не принимал лишь, что она может им командовать.

— Сместим на один день вперед начало бунта! — после того, как закончился спор между присутствующими мужами, взяла слово Софья Алексеевна. — Тебе, Хованский, надлежит отправить полки нового строя на учения. Дабы не стали они опорой для Петра и Нарышкиных.

Иван Андреевич Хованский до скрежета сжимал зубы. Она приказывает ему! Как такое стерпеть! Но он понимал, что, пока не начнётся бунт, пока имя Ивана Хованского не начнут кричать стрельцы, приходится мириться.

Нет, Хованский не собирался надевать на себя корону. Он лишь думал извести как можно больше не только Нарышкиных, а и, пусть позже, Милославских. Сделать это всё руками стрельцов. И чтобы его провозгласили главным воспитателем царя. Или сразу двух царей — Петра да Ивана.

— Пётр Андреевич, — обратилась Софья к Толстому. — Тебе же надлежит решить с Первым стрелецким полком. Найдёшь ли тех, кто волю твою исполнит, кто не забоится убить сотника Стрельчина? Лучше сие сладить вперед самого бунта.

Пусть Толстой сомневался, что выполнит волю царевны, но в согласии теперь кивнул. Пётр Андреевич понимал, что в этой компании возвыситься он может лишь только по одной причине: если будет крайне полезен.

Стали заносить еду, дневная трапеза поспела. Так что о делах более речи не пойдет. Да и принято уж решение. Бунту быть!

* * *

Стрелецкая Слобода

11 мая 1682 года

Солнце уже намекало, что вот-вот уйдет на покой. Я понимал, что нельзя оставлять на завтра то, что обязан сделать сегодня. Уже прочувствовал, что жизнь в этом времени — тягучая, как кисель, медлительная, степенная. Того гляди — затянет такая трясина, сам стану этакою черепахой. Но завтра последствия всего того, что происходило в полку, должны быть ясны. Так что оттягивать свой поход в Кремль нельзя.

Вот только как туда проникнуть? Вот задача, помочь решить которую не могут стрельцы.

— Один я пойду, батюшка! — сказал я, когда была на руках уже челобитная к царю Петру Алексеевичу.

— Не пущу! — пробасил Иван Данилович Стрельчин.

Я устало оперся локтями на массивный дубовый стол. Посмотрел прямо в глаза своему родителю.

— Кожный муж в ответе за все те словеса, что сказаны им. Я взбаламутил умы стрельцов, мне за всё и ответ держать! — решительно, насколько позволила усталость, сказал я.

— Так-то оно так… Да токмо сына свого ты ещё не родил. Негоже отроком гинуть. Кто же тогда дело моё продолжит? Воно, мастеровой Вяткин заказ мне посулил на пищали… На сто рублев… — сетовал отец.

Пока челобитная переписывалась в трёх экземплярах, на чём я настоял, у нас было с отцом время поговорить. Отпустили уже от стола с чернилами и бумагами стрелецких старшин. Они пошли рассказывать стрельцам итоги разговоров и о том, что написали в челобитной. Так что пора…

— Не кручинься, батюшка, Бог не выдаст, свинья не съест!

— И где токмо набрался мудростей? Словно за день мужем стал, — с затаённой болью усмехнулся отец. — Не ходи! Откуплюсь… Все продам, выкуплю тебе прощение. Опосля разом заказ на пищали сделаем, на хлебушек заробим.

Я не стал вновь переубеждать сотника Стрельчина. Только покачал головой и постарался сменить тему разговора. Тем более, что мне самому было интересно еще что-то узнать о своей семье. Да! О своей семье!

Наверное, что-то похожее чувствуют дети-сироты, когда их усыновляют. Они очень хотят, может, поначалу и заставляют себя любить новых родителей. Так нужно, так правильно. Человеку без семьи нельзя, это природа. Вот и я, обретая новую жизнь, хочу ценить и свою семью.

— Ты же говорил, что братец мой младший, Иван, более моего в оружии пищального боя разумеет, Да с железом он в ладах ли? — спросил я, продолжая разговор.

Отец то и дело вспоминал об Иване. Иван — то; Иван — се. Он бы починил ружжо и замок на ём, он бы… Как бы не заревновать!

— Что есть, того не отнять! — усмехнулся Иван Данилович. — Сам ведаешь, что Марфушка, и та более твоего разумеет. Даром, что девка. Ты же завсегда до службы падкий был. Дела рода нашего не поддерживал.

И сказал-то с горечью. Ну, тут я был согласен с Иваном Даниловичем, это не дело, это будем исправлять.

— Всё изменится, батюшка. Мы ещё такие пищали с тобой наладим, на зависть голландцам! — усмехнулся я.

— Не ходи! — опять вернулся к своей песне отец.

— Батюшка, тут же все: али уж пан, али пропал. Мне есть что сказать и государю, и тем, кто за ним стоит, — сказал я. — Не кручинься!

— Как жа не кручиниться?

— А вот так… Да, меня скорее всего возьмут под белы ручки, могут побить. Не убудет, коли я решил великое дело сделать. Но мне есть что сказать пусть и самому царю, чтобы меня слушали, — сказал я, приобнимая вмиг несколько постаревшего человека.

Отец же только лишь в сомнениях покачал головой. Пусть сомневается. Я то знаю, что сказать-то мне есть что. И такое, что любой ныне живущий заслушается. Главное