— «Лисий хвост»? — он поднял на меня взгляд, в котором смешались удивление и насмешка. — Ты просишь отвод на «Лисий хвост»? Да ты в своем уме, купец? Да там же пустошь! Прохорова артель в прошлом годе все жилы выбрала, одни булыжники остались.

— Знаю, ваше благородие, знаю, — закивал я, как китайский болванчик. — Все знаю. Да только куда мне деваться? На хороший участок у меня денег нет, с артелью сильной не снюхался. А тут — хоть какая-то земелька. Думаю, может, поскребу по сусекам, авось на краюхе старой жилы какая кроха и осталась. На хлеб да на воду хватит — и то слава богу. Руки-то вот они, не барские, работать привыкли.

Аникеев поднял голову, глядя на меня, как на диковинного идиота.

— Да ты там и на воду не наскребешь. А просишь еще и «камень-самоцвет бесполезный»… — он фыркнул. — Что, булыжниками торговать собрался?

— Так то ж для порядку, ваше благородие, — развел я руками. — Чтобы потом лишний раз порог ваш не обивать, не отвлекать от дел государственных. Мало ли, какой камушек красивый попадется, так хоть будет бумага, что он мой, а не казенный.

Он снова впился взглядом в бумагу. Я видел, как его мозг, заточенный на поиск выгоды, лихорадочно работает. Он не видел подвоха. Он видел только дурачка-погорельца, который от отчаяния готов ковыряться в пустой породе. И для него это было идеально. Никакого риска. Никакой упущенной выгоды. Можно даже сделать вид, что он проявляет милость. А за милость, как известно, благодарят.

— Хм-м-м, — протянул он, постукивая пальцем по столу. — Бумага составлена грамотно, не придерешься. Но дело это хлопотное. Заявку регистрировать, в книги вносить, столб заявочный готовить… Казне убыток.

Вот оно. Началось.

Я внутренне напрягся. Клюнуло. Шакал почуял запах крови и теперь кружил, набивая себе цену. Главное — не спугнуть. Не предложить взятку в открытую — это было бы оскорблением его чиновничьей чести и прямой дорогой в карцер. Нужно было разыграть спектакль, где он сам, по своей милости и доброте душевной, согласится помочь несчастному, а деньги… деньги просто материализуются на его столе, как дар небес.

— Убыток? — переспросил я, и в голосе моем зазвенели слезы отчаяния. — Ваше благородие, да как же так… Я же не задарма прошу. Я готов понести все издержки! Вот, у меня тут… что осталось…

Я полез за пазуху, где в тряпице был завернут мой «капитал». Руки мои, совершенно искренне от волнения, слегка дрожали. Я начал развязывать узелок, и в этот момент, «случайно» зацепившись за полу тулупа, выронил его.

Мелочь со звоном рассыпалась по грязным половицам. Несколько медных пятаков и гривенников, тускло блеснувших в полумраке конторы, и одна, единственная, ярко сверкнувшая на фоне грязи серебряная монета. Мой последний рубль.

— Ох, чтоб тебя! Руки-крюки! — вскрикнул я, изображая панику и крайнее смущение. Я тут же бросился на колени, спешно собирая свое сокровище. — Простите, ваше благородие, ради Христа простите! Неуклюжий я, от горя совсем разум потерял…

Аникеев смотрел на эту сцену свысока, с выражением крайнего омерзения на лице. Но я видел, как его маленькие глазки прикипели к серебряной монете. Она лежала чуть поодаль от остальных, прямо у ножки его стола.

Я ползал по полу, сгребая в ладонь медяки. Игнат, мой верный «болван», сделал неуклюжее движение, будто хотел помочь, но я шикнул на него: «Не тронь! Сам!». Он замер, снова уставившись в стену. Идеально.

Я собрал всю медь, до последней копейки. Подполз к столу, чтобы забрать серебряный рубль, но тут же, будто испугавшись близости к чиновничьему сапогу, отпрянул.

— Вот… вот, все, что есть, ваше благородие, — пролепетал я, поднимаясь с колен и протягивая ему горсть меди. — Заплачу, сколько скажете за столб да за бумагу. Не побрезгуйте…

Мой взгляд был умоляющим, полным собачьей преданности и страха. Аникеев скривил губы.

— Убери, — процедил он. — Не пачкай мне стол. Казна медью не принимает.

Он сделал вид, что снова углубился в бумаги, но тут же, вроде нечаянно, наступил своим сапогом на монету. Всё. Капкан захлопнулся.

Наступила тишина. Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, и ждал.

— Ладно, — произнес он наконец, не поднимая головы. Голос его волшебным образом смягчился. Исчезла скрипучая враждебность, появилась усталая снисходительность. — Вижу, человек ты и вправду в крайнем положении. А служба наша государева хоть и строга, но и о милосердии забывать не велит.

Он взял в руки мою челобитную.

— Участок пустой, никому не нужный. Вреда казне от того, что ты там будешь ковыряться, никакого. А может, и вправду на хлеб себе наскребешь.

Он взял перо, обмакнул его в чернильницу и размашисто, с затейливым росчерком, вывел на бумаге: «Дозволяется. К исполнению». Затем достал из ящика стола тяжелую печать и с силой вдавил ее в сургуч, который тут же приплавил к бумаге с помощью свечи. Запахло воском и властью.

— Вот, — он протянул мне документ. — Держи, Воронов. И помни доброту мою. Иди, работай. Да не попадайся мне на глаза без дела.

— Ваше благородие! — выдохнул я, и в этот раз мне даже не пришлось играть благодарность. Она была искренней, хоть и направленной не на него, а на собственный, сработавший план. — Да я вам… я за вас… до конца дней своих молиться буду!

Я схватил бумагу, прижал ее к груди, как икону, и, пятясь и кланяясь, двинулся к выходу. Игнат, неуклюже развернувшись, последовал за мной.

Когда дверь за нами захлопнулась, я позволил себе выдохнуть. Мы прошли несколько шагов в тишине. Я чувствовал, как бумага в моих руках, еще теплая от сургуча, пульсирует, как живое сердце. Это был не просто лист пергамента. Это был акт о рождении моего нового мира.

Я остановился, прислонился к стене сруба и развернул документ. Вот она. Подпись. Печать. Неприступная юридическая крепость Степана, освященная алчностью и глупостью Аникеева.

— Получилось, — прошептал я.

Игнат, стоявший рядом, выпрямился. Вся его напускная тупость слетела, как шелуха. Передо мной снова был солдат. Он посмотрел на бумагу в моих руках, потом на меня. В его серых глазах не