Отец тоже обнял меня — только за талию.

— Ваня, ну как же ты не понимаешь, что мы с мамкой тебя очень любим⁈

— Так ведь и я вас очень люблю. А ты не хочешь понять, что я про встречу не стал рассказывать, чтобы ты себя виноватым не считал.

— Пойдем-ка лучше на диван сядем, рядком посидим, как в старые-добрые времена, — предложил отец. Потом улыбнулся. — Я бы, Ванька, тебя даже на колени посадил, так ты во-он какой вымахал.

От улыбки отца стало теплее на душе. А то, что Ванькой назвал — это хорошо, это правильно. Я же зову Анну Анькой, а та не обижается. Или обижается, но терпит. Надо спросить.

Мы сели рядышком, и я принялся за рассказ:

— Поначалу, когда мы с Аней все выведали, злость меня взяла. Хотелось и Завьялову, и Прохорову отомстить. Они, сволочи, в Европу поедут, по Унтерденлинденами да по Рингштрассам будут разгуливать, а я в Череповце стану грязь месить. А потом — подумал-подумал, да и решил — мне им спасибо говорить нужно.

— Спасибо-то за что? — пробурчал отец. — За то, что твой родной отец тебя в Череповец упек?

— Батюшка, да почему упек-то? — искренне удивился я, обнимая отца за плечи. — Я сам бы на твоем месте то же самое сделал — сначала своего ребенка бы от опасности уберег, может, даже и от петли, а уже потом бы стал думать — правильно поступил или нет? Коль неправильно, ребенок потом простит. Если не сразу, то со временем. Правда-правда. Скажи-ка честно, ты ведь сейчас очень переживаешь, что Ваньку своего по ложному навету из университета вытащил, научной карьеры лишил? Конечно, не был бы он коллежским асессором и кавалером аж двух крестов, зато готовился бы к поездке, чтобы у профессора — не помню, как фамилия, докторскую диссертацию защитить. Батюшка, все так?

— Ваня, а то ты сам этого не понимаешь? — грустно улыбнулся отец.

— Так вот поэтому-то и не стал тебе ничего говорить. Боялся, что ты расстраиваться станешь, себя корить. Мол — дурак я этакий, поверил гнусному поклепу, вытащил парня из университета, служить отправил. А он, бедняжечка, еще из кареты выпал, башкой ударился, и память потерял. Правильно я мыслю?

— Правильно Ваня, — согласился отец. — Ну да, мыслишь ты правильно, но мне от того не легче.

— Вот видишь, — хмыкнул я. — Я и боялся, что у тебя, у моего отца, возникнет чувство вины. Не должно оно у тебя быть. В Берлин не съездил, к профессору Веерштрассе (ишь ты, фамилию вспомнил!), так и ладно. Зато я с доктором медицины Легониным познакомился. И экзамен по истории сдавал не кому-то, а самому Ключевскому. Ну кто потом какого-то немца вспомнит, а наш, Василий Осипович, апологет истории.

— Кто? — нахмурил брови отец.

— Ну, с апологетом, возможно, и перебрал, — самокритично признался я. — Но то, что Ключевский создатель школы историков — бесспорно.

— Тебе виднее, — согласился отец.

И ладно, что не стал сейчас спрашивать — а что за школа? Пришлось бы уходить в дебри. Зато мой батюшка немного повеселел. Кажется, уже и не так терзается из-за сыночка.

Значит, нужно еще кое-что сказать.

— А знаешь, ведь на самом-то деле, я счастлив оттого, что в Череповец попал. Вроде бы, со стороны смотреть — зачуханный городишко, полусонный. Но главное-то не это, а люди! Согласен?

— Н-ну, — кивнул отец, потом поинтересовался. — И что там за люди такие, особенные?

— Начну с того, что у меня там невеста. Где бы я такую барышню встретил, если бы не поездка? Да и другие… Вон, ты на Аньку на мою посмотри. Уже из-за одной этой девчонки стоило в Череповец ехать. Я таких умных людей, как эта девчонка, ни разу в жизни не видел. Два года школы грамоты, а потом, за два месяца к поступлению в гимназию подготовилась, а в ней самой умной оказалась! Таких как Анька, нужно в музее показывать.

— Ну, Анька… — расплылся в улыбке отец. — Твоя Анька — всем Анькам Анька. — Мы с матерью поначалу боялись — не случилось бы чего?

— Батюшка, да ты что? — возмутился я. — Аньке еще только пятнадцать.

— Ох, Иван, кто же возраст-то спрашивает? И ладно, если бы ты умудренный опытом был. А тебе же самому-то двадцать с небольшим. Весь ум у тебя в расследование преступлений уходит. Хорошо, что барышня умная оказалась. Понимает, что ей в тебя влюбляться нельзя.

— Знаешь, а Игнат — Анькин отец, мне прямо в глаза сказал — мол, за тебя-то я не боюсь, человек ты честный, а опасаюсь, что девка влюбится, да в постель запрыгнет, — усмехнулся я. — Он же нас с Аней в крестные своей младшей дочке позвал. Может, из-за того, что опасался? Кумовьями стали, а кумовьям грех шашни любовные разводить.

— Ой, Ванька, ты же парень взрослый, — усмехнулся отец. — Скажи — когда это кому мешало? И кум с кумой, а бывали случаи, когда сестра от брата беременела.

Батюшка сам себе противоречит. То говорит, что годков мне мало, ума нет, а теперь — взрослый мол.

— Тогда вообще лучше голову не ломать, — предложил я. — Анька — это явление, не до конца изученное наукой.

Батюшка призадумался — дескать, что такое сынок несет, но спорить не стал. Зато сказал наставительно:

— Да — не велено нам барышню Анькой звать, только Аней. Я, грешным делом, иной раз думаю — может, удочерить нам ее? Будь она сиротой, государь бы не отказал. Так не получится, отец есть, пусть не родной, но законный. Вишь, как Оленька-то к Анечке прикипела. Я, поначалу-то, даже злился — как так? Девчонка из деревни, подумаешь, что княжна-полукровка. Умница, это-то понятно, но мало ли умных девок… барышень, то есть? А мамка твоя с ней и побыла-то всего ничего — три месяца, а привязалась, будто к родной.

— Может, маменька, когда на Аню смотрит, себя маленькую вспоминает?

— Может и себя, а может, Оленьку-младшую…

— Оленьку-младшую? — не понял я.

— А ты не помнишь? Да, куда уж тебе помнить, тебе самому-то три с половиной годика было, а ей и годика не было. Коклюш у вас случился, у тебя, и у Оленьки. Ты-то выздоровел, а доченька нет. Маменька-то твоя о дочке мечтала, да видно, не судьба. Бог дал, бог и взял. Была бы жива, ей бы уже девятнадцатый год пошел, женихов бы искали. Аня-то, помладше будет, но какая разница?

Конечно же, никакой младшей сестренки я не помнил. Но почему-то явственно представился маленький гробик, а