Способность миллеровского ребенка прозревать глубинное основание вещей и событий отнюдь не приводит его к редукции мира, сведению реальности к абстрактной идее. Напротив, оно предполагает своего рода атлетизм, ощущение соприродности собственного тела материальным формам жизни, сродство с ними, умение говорить, пребывая «на стороне вещей». Эта способность заложена в самой направленности воспоминаний Миллера о детстве. Они строятся на воскресении в сознании повествователя прежних запахов и вкусов, которые затем оформляются в картины, обретают твердые, материальные, зрительно воспринимаемые объективные формы.

Данный метод Миллер разрабатывает с оглядкой на Пруста, отсылая читателя к ставшему уже хрестоматийным эпизоду из романа «По направлению к Свану», где главный герой вспоминает вкус бисквитов (в оригинале они называются Petites Madeléines): «Но как только чай с размоченным в нем крошками пирожного коснулся моего нёба, я вздрогнул: во мне произошло что-то необыкновенное. На меня внезапно нахлынул беспричинный восторг. Я, как влюбленный, сразу стал равнодушен к превратностям судьбы, к радужной быстрометности жизни, я наполнился каким-то драгоценным веществом: вернее, это вещество было не во мне – я сам был этим веществом»[298]. Спустя какое-то время повествователь пытается вернуть это переживание приобщения к вечному, к сущности самого себя усилиями рассудка. Но долгое время оно не может полностью воплотиться в отчетливую форму, в зрительный образ и остается смутным, пребывающим на периферии сознания. Воспоминание возвращается лишь тогда, когда персонаж вновь ощущает во рту вкус бисквита. Этот аромат есть сущность событий и переживаний прошлого, их чувственная формула. Через него герой восстанавливает ушедшее переживание, которое постепенно, шаг за шагом складывается в целостную картину: «И как только я вновь ощутил вкус размоченного в липовом чае бисквита, которым меня угощала тетя (хотя я еще не понимал, почему меня так обрадовало это воспоминание, и вынужден был надолго отложить разгадку), в то же мгновение старый серый дом фасадом на улицу, куда выходили окна тетиной комнаты, пристроился как декорация к флигельку окнами в сад, выстроенному за домом для моих родителей (только этот обломок старины и жил до сих пор в моей памяти). А стоило появиться дому – и я увидел городок, каким он был утром, днем, вечером, в любую погоду, площадь, куда меня водили перед завтраком, улицы, по которым я ходил, далекие прогулки в ясную погоду»[299]. Другие воспоминания героя, по его признанию, также восстанавливаются в памяти из ароматов и запахов.

В «Тропике Козерога» Миллер развивает метод Пруста. Картины прошлого и цепочки событий детства также оживают в его тексте из воспоминаний о запахах, которые были с ними связаны: «Я помню запах каленого железа и дрожь конских ног. Эспаньолку доктора Мак-Кинли, вкус свежего лука и миазмы канализационных стоков прямо позади нас, где прокладывали новый газопровод»[300]; «Да и самого доктора Мак-Кинли все как-то недолюбливали: от него несло йодофоромом и затхлой мочой»[301]; «На редкость отвратительный запах – запах раздувшейся дохлой клячи, да и вообще вся наша улица изобиловала отвратительными запахами»[302]. Регистрируя запахи, запомнившиеся ребенку, Миллер тем самым воссоздает «энергетическое» основание той или иной вещи, силу, которая ее наполняет и ощущение которой приобщает ребенка к сущности жизни. Внешние зримые формы реальности предстают вторичными по отношению к порождающей их энергии: они распознаются и восстанавливаются по запаху, то есть по их «энергетической» формуле.

Следуя Прусту, Миллер в то же время пародирует его, противопоставляя изысканным ароматам в романе «В поисках утраченного времени» грубые запахи бруклинской улицы. Эта пародийность выглядит еще более прицельной, когда Миллер заменяет нежный прустовский бисквит грубым кислым ломтем ржаного хлеба[303]: «Порой действительно вкус большого ломтя кислого ржаного хлеба, что дала мне в тот день его мать, я ощущаю у себя во рту гораздо острее, чем вкус пищи, которую я поглощаю в данный момент»[304]. «Довольно странно, – читаем мы через несколько строчек, – но толстый ломоть ржаного хлеба, что каждый день приносила мне мать Джина, видимо, обладает большей притягательной силой, нежели любой другой образ того периода»[305]. И далее: «Если я сейчас закрою глаза и подумаю об этом – о ломте хлеба, я первым делом вспомню, что в тетином доме я никогда не знал, что такое наказание»[306].

Эти размышления предваряет эпизод убийства мальчика, которое в детстве случайно совершили Генри Миллер и его кузен Джин. Они скрыли свое преступление и пришли с невинными лицами домой, где тетя Каролина угостила их, как обычно, ржаным хлебом. Резкий запах хлеба, и по сей день сохраняющий для Миллера свою силу, соотносится с отрицанием идеи наказания, со всепрощением. Далее в романе следует подробное рефлексивное развертывание, концептуализация этого соотнесения. В сознании Миллера, творящего свой роман в настоящем, тут же ассоциативно вспыхивает и другое воспоминание – о вкусе и запахе хлеба, который он воровал со своим другом Стэнли: «Есть в ржаном хлебе нечто такое, до чего я пытаюсь докопаться, – что-то смутно восхитительное, пугающее и освобождающее, что-то такое, что ассоциируется с первыми открытиями. Мне вспоминается другой кислый хлеб, который связан с более ранним периодом, когда мы с моим младшим другом Стэнли делали набеги на ледник с целью поживиться. Это был краденый хлеб, стало быть куда более чудесный на вкус, чем тот, что преподносился с любовью»[307].

Созерцательности прустовского персонажа Миллер противопоставляет свою агрессивную активность, свойственную в еще большей степени персонажам «Смерти в кредит» Л.-Ф. Селина, а также достигнутую телесными усилиями вовлеченность в становящуюся реальность. Герой Пруста, вспоминающий вкус бисквита, отделен от мира и замкнут в сфере своих переживаний, посредством которых он приобщается к сущности жизни. В свою очередь, Миллер, ощущая в настоящем запах и вкус хлеба, превращает этот образ в символ телесного причастия к миру. Причем хлеб как бы выведен из сферы субъективного, человеческого, этического, из контекста внешних культурных стереотипов. Он – не награда, то есть он не нагружен моральным смыслом. Хлеб обретает свое изначальное предназначение, свою единичность и одновременно всеобщность, связь с жизненной силой. Он становится равным себе. Миллер-персонаж ощущает его вкус в ситуации отрицания себя как продукта культуры, как цивилизованной личности, личности прустовской, с ее сугубо человеческими, субъективными переживаниями. Ржаной хлеб воспринимается столь остро, потому что персонаж оказывается тождественен себе, своему изначальному «я», бессознательному.

Метод Миллера существенно отличается от прустовского отношением героя к настоящему, к ситуации «здесь и сейчас». В романе «В поисках утраченного времени» сознание повествователя обращено к