физиологии. Он несет в себе мощный, еще не репрессированный культурой заряд природной силы. Но здесь Миллер ни в коем случае не прибегает к схемам Фрейда, как это делают Жид и отчасти Джойс. В их текстах поведение детей выстроено в соответствии с логикой невроза и может быть заранее предугадано читателем. В «Тропике Козерога» внутренний мир ребенка предстает целостным, а невроз, если он и возникает, появляется на более позднем этапе жизни. Миллеровский персонаж не детерминирован физиологией. Он не изнывает под властью бессознательного, а, напротив, направляет его энергию еще пока интуитивно в русло творчества, ища пути для самореализации. Движение сознания ребенка в «Тропике Козерога» как раз характеризуется непредсказуемостью, стремлением к невозможному, не совпадающему с привычной картиной реальности.
Физиологичность миллеровского мира детства, свойства, отличающие его от прустовского, сопоставимы с особенностями изображения детства в романе «Смерть в кредит» Л.-Ф. Селина. Однако здесь есть существенное различие. Во-первых, Миллер, как мы уже отмечали, сохраняет романтический миф, правда модернизируя его. И, кроме того, мировая сила, «наполняющая» его персонажей, не заражена импульсом смерти, как в романе Селина, и не направлена на подавление и уничтожение жизненных форм.
Миллер-повествователь с самого начала заявляет о перспективах своего пути. С самого начала он был обречен внутренне деградировать. Он не смог родиться в тот календарный день, 25 декабря, когда на свет обычно появляются гении: «В этот день родился адмирал Дьюи, а также и Иисус Христос… вроде бы и Кришнамурти тоже, если память мне не изменяет. Но вследствие того обстоятельства, что у моей матери оказалась слишком цепкая матка и она держала меня в своих сетях, как осьминог, я появился на свет уже под новой конфигурацией небесных светил, иными словами, я родился со сдвигом. Говорят – я имею в виду астрологи, – что со временем у меня все образуется, что в будущем меня будто бы ждет слава. Но что мне до будущего?»[282] В процитированном отрывке нет никакой иронии. Автор «Тропика Козерога» абсолютно серьезен. В те годы под влиянием увлечения астрологией и алхимией он придавал дате рождения особый смысл и связывал появление гениев и пророков с расположением звезд и планет, ибо гении наделены «космическим сознанием». 25 декабря это расположение, судя по всему, благоприятствовало рождению новых законодателей жизни. Гений, творец, художник – не просто форма космической энергии, как все сущее. Гений навсегда с ней слит и, в отличие от обычных людей, являющихся ее пассивными проводниками, наделен способностью ею управлять. Гений придает космической энергии предельно индивидуальное воплощение, в котором частное изменяет характер всеобщего. Гений не подчиняется чужой воле, а самореализуется. Его «я» совпадает с собой. Ядро этого «я», область бессознательного, находит на протяжении всей его жизни прямое выражение в сознательном творческом акте, ежедневном преображении жизни. Преимущество гения-художника в том, что он обречен быть таким и не в силах выбрать иной, банальный путь пассивного существования. Таким гением Миллер хотел видеть самого себя. Однако судьба, обстоятельства распорядились иначе, и он родился не 25 декабря, а позже, под иным расположением звезд и, соответственно, не был наделен природной гениальностью. В этом «казусе» и заключается «комплекс распятия» (ироническая отсылка к Фрейду), о котором говорит Миллер: «Как бы то ни было, ясным представляется одно – и это восходит к 25-му числу, – что я родился с комплексом распятия»[283].
Миллер-персонаж с рождения обладает не самим Путем, а лишь представлением об этом Пути. Он обречен, утратив рай детства, пасть жертвой тривиальности и пройти несколько смертей и воскресений, чтобы, возможно, в итоге так и не добиться творческой самореализации и не превратиться в гения. В эпизоде, где Миллер ведет речь об обстоятельствах своего рождения, он не случайно обращает внимание на то, что «цепкая матка» его матери не позволила ему появиться на свет вовремя. Чуть раньше в романе он пишет: «Позже, когда я подрос, я слышал, что было чертовски хлопотно извлекать меня из утробы»[284]. В обоих процитированных фрагментах нетрудно усмотреть полушутливую-полусерьезную отсылку к концепции «травмы рождения» Отто Ранка. То ли судьба, как следует из процитированного первого отрывка, навязывает Миллеру «травму рождения», нежелание появляться на свет, то ли сам Миллер (второй отрывок) приобретает ее – это непринципиально. Важно, что травма как стремление остаться в материнской утробе, вести бессознательную жизнь эмбриона препятствует самоосуществлению гения. Она – залог рутинного, субъективного, с которым Миллеру придется бесконечно бороться всю дальнейшую жизнь.
Путь героя и всего человечества, представленный в «Тропике Козерога», можно условно разделить на три этапа: 1) детство, относительная близость субъекта к жизненной силе, к миру, единство с самим собой; 2) упадок, вызванный взрослением, погружением в мир бессознательного существования (цивилизация и эрос), и преодоление его в себе, сопряженное с чередой смертей и воскресений; 3) самореализация, превращение субъекта в творческую личность, создание романа-жизни.
Первый обозначенный нами этап, детство, Миллер описывает как счастливую пору своей жизни. Герой пребывает в мире почти идеальном, напоминающем ему Элладу: «Пока нас не выпихнули на работу, мир был очень маленький, и мы жили на самой его окраине, на пороге, так сказать, неведомого. Такой маленький греческий мирок, который обладал, однако, достаточной глубиной, чтобы обеспечить все богатство выбора, всю гамму переживаний, весь спектр умонастроений»[285]. И все же этот мир далек от совершенства. Если романтики называли вожделенное пра-время «детством» человечества, то Миллер не ставит знак равенства между детством и идеалом, между внутренним миром ребенка и художника. Он испытывает ностальгию по юным годам и первым впечатлениям, но они не подлежат возвращению, как это происходит у романтиков, пытавшихся вернуть миру юность золотого века. Устремления Миллера влекут его за пределы всякого реального времени и пространства, всякого воплощения, даже детства. Они заставляют его погружаться глубже детских впечатлений, в область бессознательного, двигаться к первичной пустоте и жизненной силе, Абсолютному пути, еще не ставшему относительным: «Я бы хотел снова превратиться в ребенка, вернуться назад в детство, пройти сквозь детство в противоположном направлении. Я хотел бы проследовать вспять, вопреки естественной линии развития, проскользнуть в домладенческую сферу бытия, где, должно быть, царят полное безумие и хаос, но не безумие и хаос окружающего мира»[286].
Мир детства и переживаний ребенка у Миллера близок к осуществленному идеалу, но не равен ему. Этот мир является областью реального, областью воплощения, а значит, ослабления мировой силы. Он вторичен по отношению к ней. Детство и внутренний мир ребенка оказываются сферами, затронутыми распадом. Уже здесь формируется начало инерции, здесь вызревают зерна будущей агрессивной борьбы за
