Судя по тому, как бранят «прошлую жизнь», можно подумать, что многие считают пандемию неким испытанием, моральным очищением. Некоторые круги общества, склонные к аскетизму и даже пуританизму, нашли в этом испытании подтверждение своих предрассудков. Конечно, никуда не денутся людные улицы, набитые поезда, всегда найдутся люди, движимые страстью к открытиям, к новым горизонтам. Но если возобладает гидра страха, то может победить другая тенденция: затворничества, изоляции. Когда чувствуешь себя безоружным перед тем, что происходит в мире, велико искушение забиться в свою нору. Стакан мой невелик, но пью я из него[3] — гласила мелкобуржуазная премудрость еще в XIX веке. Пандемия не исчезнет, она просто нормализуется, пополнит собой список обыкновенных бедствий. Болезнь останется достаточно опасной, чтобы пугать слишком нервных, и не такой смертельной, чтобы тревожить беспечных. Но она не единственная в перечне наших невзгод, за ней следует целая мрачная свита несчастий.

Конец света близок — таково настроение человека нашего времени: на фоне вооруженных конфликтов и природных катастроф все призывает нас не трогаться с места, замкнуться в маленьких сообществах и ждать, когда опустится занавес. На все эти реальные — нелепо отрицать! — проблемы следует один-единственный и неизменный ответ: уединение и страх. В этом смысле показательны слова организаторши коллективного ужаса Греты Тунберг: «Мне не нужна ваша надежда, не нужен ваш оптимизм, я хочу, чтобы вас охватила паника, чтобы вы почувствовали страх, который мучит меня каждый день» (Давос, 2019). Адепты Заката и Апокалипсиса хотят сковать нас ужасом, чтобы мы сидели по домам, и завладеть вниманием молодежи. Верен диагноз или нет, не важно, в любом случае, это признак состояния умов — таким оно было еще до пандемии, и она его лишь упрочила. Каком cтанет мир после пандемии? Это будет — точнее уже есть — мир ухода в себя, таково вероятное наследие вируса-шутника, который то затихает, то возвращается, и так без конца. Cтоит ослабить защитные меры, как с неотвратимостью рока вспыхивает новая инфекция, поднимается новая волна, которая, в свою очередь, требует новых ограничительных мер, и так два года подряд. Закрыться внутри — таков припев — со знаком минус — наших дней, возврат к матрице дома-крепости, дома-колыбели, внутриутробного убежища. Этот вирус — не только ковид (который выступил лишь акушером), а пренатальная аллергия на внешний мир. Мы прожили два года посреди разных толков и слухов, устрашающих и ослабляющих волю. И чему же мы научились? Мыть руки. Огромное достижение, несомненно, но все же не бог весть что.

Глава 2. Банкротство Эроса?

Сорок лет назад СПИД сделал предохранение жизненно необходимой защитой от заражения. А со слюны сняли всякие обвинения, признали ее безобидным выделением, смешение которой символизирует счастливое слияние тел. Презерватив обеспечивал безопасную близость. Элементарная предосторожность спасла не одно поколение. С ковидом ничего похожего: вирус витает в воздухе и настигает вас где и как угодно. Ваш супруг мог подхватить его на улице от натужно дышащего бегуна или в супермаркете от чихнувшего, распылившего роковые частицы покупателя. И пошло-поехало, проклятие заработало, вся ваша жизнь зависит от приговора ватного тампончика с мазком из ноздри. Cлово pneuma означало у греков божественное дыхание, дающее жизнь, изначальное дуновение, в христианстве ставшее Святым Духом. Теперь же дыхание стало потенциально смертоносным: теплый влажный выдыхаемый воздух может убить. Вдыхать запах любимого существа было наслаждением, а стало приговором. Это мгновенно охлаждает любовный пыл. Испытание ковидом показало, как же мы, сами того не сознавая, были счастливы прежде, каким невероятным было то, что представлялось нам самым обыкновенным.

Мы утратили беспечное отношение к простому насморку, к неизбежной зимней простуде. Запершит ли в горле, потечет ли из носу — о ужас! Вдруг это что-то серьезное? Стоит кому-нибудь рядом с нами кашлянуть — мы, бросив все дела, шарахаемся от него, как от прокаженного.

Появится ли новая эротика на расстоянии, этакая «коронасутра» с разработанными медиками позициями? Познаем ли мы тактильный голод и удовольствие с экрана, как в «Барбарелле», допотопном фильме Роже Вадима (1968), где героиня занималась любовью, касаясь партнера кончиками пальцев? Теперь, когда желанное или соблазнительное существо снимает маску, мы возбуждаемся так, будто он или она начинает обнажаться. При этом есть риск, что открывшиеся лица разочаруют смотрящих, которых завораживали таинственный взгляд и чистый лоб. В публичных местах люди теперь не общаются, не беседуют, а лишь опасаются друг друга. От необходимых мер предосторожности (вакцины, пропуска, дезинфекция) до отказа от всяких контактов один шаг. Ковид воскресил две величайшие фобии современности: паранойю, боязнь другого, и ипохондрию, боязнь самого себя, уверенность в том, что наше тело несет в себе смертельную заразу или недуг.

Есть культуры, где вошло в норму воздержание от тесных контактов: в Азии в знак приветствия люди кланяются, сложив ладони, у них выработалась привычка жить кучно, и это не наш стадный конформизм, а искусство находиться в большой, в десятки миллионов общности. Эти людские потоки, то разлитые широким половодьем, то обмелевшие, имеют свой смысл, свою логику, можно сказать, свой этикет. В Северной Америке люди обмениваются приветствиями, чтобы успешно избегать друг друга. Улыбаются не для того, чтобы завязать беседу, а чтобы дать знак: оставайся на своем месте. Я тебя заметил, и ты имей в виду, что вот он я, да иди своей дорогой. Попробуйте-ка там по-нашему, по-французски, чмокнуть женщину, которую вам представляют. Она передернется, будто ее лизнула жаба, и только из снисхождения к варварским обычаям чужестранца не подаст на вас в суд. Что до тамошнего hug[4], то это вовсе не жаркое объятие, а протокольный, чисто символический жест: обниматься надо, вжав живот и избегая соприкосновений. Правда, и у нас традиционные поцелуйчики выходят из моды к большому облегчению тех, кому противно ощущать на щеке чужие слюнявые губы и слышать двух-трех-четырехкратное чмоканье над ухом. Этот обычай сохранится в кругу семьи и между близкими друзьями и станет чем-то вроде ценности, которую забыли включить в список культурного наследия ЮНЕСКО. В этой области, как и во всех прочих, первенство переходит к мизантропам и пуританам.

Но для людей с латинским средиземноморским темпераментом что это за жизнь, когда ни к кому не прикоснись и никого толком не обними? У нас в Европе цивилизация городская, а городская среда — своего рода театр, где все мы попеременно то актеры на сцене, то зрители в зале. Публичная жизнь едва ли не сводится к тому, что все разглядывают и оценивают друг