начавшийся взрывами 11 сентября 2001 года, продолжается, принося в мир угрозу климатической катастрофы, непрекращающееся наступление коронавируса и, наконец, военные действия в Украине, затрагивающие всю Европу. Cтолько бедствий, обусловивших то, что можно назвать Великим Откатом. Для молодого поколения, которое выросло в сладостное мирное время, сулившее прочное благополучие (по крайне мере, так было в Западной Европе), и совершенно не подготовлено к лишениям, такая лавина несчастий оказалась затяжной травмой. Конец ХХ века — время, когда мир распахнулся в смысле нравов и путешествий. А потом это время закончилось: ни тебе свободного общения, ни свободного перемещения, всех заперли на замок. Миллиардерам предлагают космический туризм, но пересечь границу и просто выйти из дому еще недавно было совсем не просто. Ковид зловещей кометой ворвался в западный мир, который перестал верить в будущее и предвидит, что его крушение продлится еще не один десяток лет. Коронавирус стал венцом этих тревожных ожиданий, скрепил их страшной печатью грозящей смерти. Но на самом деле он лишь проявил некоторые черты нашего мировоззрения.

Сегодня в Европе доминируют два идейных течения: с одной стороны, теория упадка цивилизации, с другой — теория катастроф, и у них есть общая точка: поиски способа выживания. Мы наблюдаем конкуренцию жутких сценариев, каждый из которых навязывает себя как единственно верный, а также конкуренцию вариантов конца света, причем они не отрицают, а дополняют друг друга; перед нами богатый выбор: смерть от болезни, от перегрева, от терактов или вражеских бомбардировок. Пародируя высказывание Черчилля о Балканах[1], можно сказать, что мы вот уже двадцать лет выдерживаем больший натиск истории, чем способны переварить. Может, это захватывающее время, но уж очень у него болезненная хватка.

Сколько людей на этом фоне восприняли возврат к нормальности как шок? Запреты сковывали их, а отмена запретов приводит в отчаяние. Не станут ли они жалеть об ужасе затворничества, которое искренне проклинали, пока их к нему принуждали? Они словно узники, которых выпустили из-за решетки: свобода тяготит их, она им горька. И они жаждут под любым предлогом снова уйти в затвор. Потому что технически оборудованная комната или дом — самодостаточный микрокосм. Но куда страшнее вынужденного локдауна добровольная самоизоляция от полного опасностей мира. Камера, которую мы выбрали сами, где нет ни стен, ни стражи, ни цепей. Тюремщик сидит у нас в голове. Такая жизнь в замедленном темпе чудесным образом ослабляет бремя обязанностей, которые налагает жизнь в обществе: ограниченные контакты, выход на улицу по лимиту, укороченные вечера, работа из дома без всякого начальства, жизнь в пеньюаре или в пижаме, дозволенная расхлябанность, приятная деградация. Нет больше никого, кто нас подталкивает извне и искушает, этот внешний Некто теперь далеко. Для многих сидение взаперти было удовольствием: комендантский час, маска-намордник, санитарные меры, полутораметровая дистанция — все это связывало нас, но также и предохраняло. От клаустрофобии, боязни замкнутого помещения, мы перешли к агорафобии, боязни открытого пространства. Пандемия встревожила нас, но она же освободила нас от еще большей тревоги — от забот, с которыми связана свобода. Пройдет несколько лет, и свобода, возможно, приобретет для нас терпкий вкус воспоминания или иллюзии.

Кто мог предположить, что значительная частьнаших современников будет с умилением оглядываться на этот опыт жизни в четырех стенах как на длинные каникулы![2] Многие высказались за, так сказать, периодический локдаун или условное снятие ограничений. Огромное количество людей во Франции и во всей Европе не хотят возвращаться в офисы и предпочитают простую жизнь на природе, вдали от суеты большого города и превратностей Истории. С концом безмятежного существования восторжествовал дух отрицания. Люди ощутили тягу к сокращению: меньше потреблять, меньше тратить, меньше передвигаться; к негативным характеристикам: мы антиваксеры, антимасочники, антимясоеды, антиизбиратели, мы против атомной энергетики, против автомобилей, против санитарных пропусков. Впрочем, в медицинском контексте слово «отрицательный», то есть не зараженный СПИДом или ковидом, означает «здоровый», а слово «положительный» связано с грозящими недугами. Мир агонизировал еще до ковида, мы просто этого не знали. Да, толпы людей, сгорая от нетерпения, осаждают бары и рестораны, жаждут вернуться к жизни; туристы, одержимые страстью к перемене мест, рвутся в путешествия, наводняя вокзалы и аэропорты; народы выражают солидарность с жертвами войны, и это прекрасно. Жизнь бьет ключом, жизнь хлещет через край, иначе это не жизнь. Однако набравшее силу во время пандемии стремление изолироваться приобрело стратегическое преимущество. И наше будущее зависит от напряжения между этими полюсами.

Наши противники — озлобленные славянофилы, радикальные исламисты, китайские коммунисты — кричат об упадке Европы, видя его признаки в засилье меньшинств, разнузданном материализме и растущей безрелигиозности. К диагнозу упадка уже давно склоняются и многие из нас, но симптомы видят в другом. Ни признание прав женщин и гомосексуалов, ни ослабление слепой веры, ни привычка к определенному комфорту сами по себе не являются факторами упадка, напротив, это скорее признаки цивилизации. Можно критиковать эксцессы эмансипации (такие, как воукизм), не отказываясь от нее самой. Кому хочется жить на Святой Руси Владимира Путина или по законам шариата в какой-нибудь арабо-мусульманской стране, не говоря о тоталитарном Китае Си Цзиньпина? Зато гарантированная законом защищенность, к которой привыкли граждане Западной Европы и особенно Франции, часто перерождается в хроническое недовольство и негодование: что бы ни сделало государство, этого всегда мало, какую бы помощь ни предоставило нам, это лишь способствует нашей слабости, заставляет нас путать неудобства с трагедией. Параллельно с увеличением прав снижаются обязанности, и нашим требованиям нет предела. Мне все всё должны, а я в ответ никому ничего не должен. Посмотрите на протесты и даже бунты строптивцев во время пандемии. Во имя свободы они отстаивали свое право делать, что и когда они хотят, и в то же время требовали от

властей, чтобы в случае опасности те о них позаботились. Отвяжитесь от меня, когда все хорошо, бегите на помощь, когда мне плохо. Сегодняшний больной больно нетерпелив, он возмущается, что медицина не всесильна («неизлечимый» — единственное неприличное слово в нашем лексиконе), и в то же время подозревает ее то в злом умысле, то в тайной корысти. Чем быстрее наука шагает вперед, тем яростнее ее ругают за несовершенство и отсталость: раз она лечит от стольких болезней, то почему не от всех? Нет никакого разумного объяснения, почему такое количество граждан со страшной силой воспротивилось как раз тому, что должно было если не спасти, то, во всяком случае, предохранить их, — вакцинации; обвиняло медиков во всех смертных грехах и чуть ли не грозило им расправой. Самые упертые продолжали проклинать вакцину, уже умирая на больничной