И я в миг почувствовал себя ничтожной заблудшей собакой, от прекрасных впечатлений не осталось и следа. Наконец, вышел на свет, к бытовкам, отыскал людей – рабочих, приезжих из Тулы. И те, коротко посовещавшись, приняли меня ночевать – выдернули из сырой темноты. Сначала встретили косыми взглядами, а потом затащили к столу под купол электрического света, налили горячего чая со спиртом, протянули ломоть ржаного хлеба – простой, светлой пищи. Люди… Я так был рад этому безудержному вниманию, что стал поочередно, с толком отвечать на все их вопросы, сыплющиеся наперебой. Кто не верит, кто восхищается, в результате чаепитие затягивается до трех ночи, пока прораб, тоже заслушавшийся, вдруг не скомандовал «Хватит!» и не разогнал всех по койкам. Меня уложили на верхнюю полку в «блатном», теплом месте балка, укрыли пропахнувшим машинным маслом ватником и потушили свет. Промокший, продрогший, а затем внезапно обласканный людьми, я погрузился в крепкий здоровый сон, который никогда не сможешь почувствовать в городских условиях жизни праздной.
То, что в иной раз говорят о Салехарде, ерунда. Никаких лагерей здесь и в помине нет, никто никого не убивает, ездят машины, живут люди. Центр поблескивает офисными стеклами и рекламой, а по краям ветшают двухэтажные бараки многодетных семей. Одним словом, город как город – кто живет, кто в голод: феодализм, как и везде, процветает. Разве что снег на днях уже выпал и тут же растаял, вот и все отличия от остальных городов России.
Утром пасмурно, холодно. На автобусе номер шесть пересекаю Салехард в час пик. Пробок нет, транспорт свободен. Чтобы добраться до парома, нужно перебраться на другую сторону моста и заехать в тупик, что и делаю. Паром для двуногих бесплатный, ходит раз в десять минут, ночью не работает, едет быстро. Обращаю внимание, что деревья по берегам – одни тонкие лиственницы. Недаром Лабытнанги переводится с ненецкого как «семь лиственниц». Прощай, Салехард!
На пароме завожу дружбу с водителями «буханки», и те подбрасывают меня до вокзала. «Спеши, – говорят, – а то на поезд не успеешь, будешь сутки ждать, куковать». И я бегу, и в самом деле – еле успеваю. Через несколько минут после того, как запрыгиваю в вагон, дизель трогается. Надо же, снова везёт!
– До Москвы тысяча рублей, извольте оплатить билет, – перебивает настроение долговязый мужик в синей форме, обнаруживший меня в самом дальнем конце вагона и посматривающий из-под козырька фуражки сурово. Я отвечаю, что денег, конечно, нет, потому как у путешественников в период окончания их миграций они редко когда остаются, так что не обращайте на «перелетных» внимания – в Москву надо срочно. «Ладно, – подвожу итог монологу, – если не до Москвы, до Сейды хотя бы возьмите».
– Как так! Как так! – кудахчет, размахивая руками, будто ветряная мельница, бортпроводник, чудом не калеча кисти о края прохода. – Зачем же сели?
Глупый вопрос. Я молчу, потому что не знаю, что на него отвечать, для приличия пожимаю плечами, изображаю что-то вроде улыбки. Улыбка бородатого человека получается, наверное, глумливая, ибо проводник тут же убегает. А возвращается с двумя другими такими же «непонятливыми». И началось: один кричал меня ссадить немедленно, другой соглашался пожалеть до крупной станции, а третий предлагал вызвать представителей власти. И еще неизвестно, чем бы это приключение закончилось, если бы на шум не пришла женщина с большими серыми глазами, ясными, как утренний свет. Спокойно взглянув на меня, она вздохнула, что-то шепнула начальнику поезда и проводникам, и те мигом обмякли… А через минуту ситуация разрулилась: мне было позволено ехать до Сейды!
Расположившись в купейном вагоне, я всё равно не смог отдохнуть. После жизни под открытым небом пребывание в поезде казалось душным, и какая-то сила вытолкнула меня в коридор. Тундра – багровая, малиновая, желтая потянула к себе, и я долго торчал у окна, мешался другим пассажирам, тоскливо вглядываясь в знакомые горизонты, размышляя, как женщинам удается править миром и так просто совмещать сложные вещи. «Наверное, они и в самом деле мудры», – была мысль. Мелькнули истоки Соби, исказившиеся в тумане и мгле, еле различимые. Сегодня там черт знает что с погодой творится, а на перевале наверняка лежит снег. Во всяком случае, вершины давно покрыты им. И я понимал, что устал, но всё равно, тундровый ландшафт продолжал меня волновать, манить, звать, щемить сердце тоской как в то время, когда это случилось впервые – весной. Я остро почувствовал, что мне явно не хочется отсюда уезжать, нет желания возвращаться… И понял, что путешествия – это всегда больше, чем просто болезнь: это сама философия жизни. Ты замыкаешь круг, но в каком состоянии? Кем возвращаешься назад? Обладая новой возможностью или падая без сил? И мне вспомнился толкиеновский «Властелин Колец», где маленькие человечки – хоббиты, пройдя долгий путь борьбы со злом «от» и «до», возвращаются в родные края воинами и героями, то есть – совсем другими людьми, чтобы полностью перестроить свой мир. Путь и его итог зависят только от нас самих…
Тут меня посетила безумная мысль выпрыгнуть из вагона навстречу свободе на первой же станции, но я сдержал этот внезапный порыв. Всё-таки два месяца как-никак проболтался, устал. Да и что мне делать там, посреди дождя? «Нет уж, в Москву, значит в Москву», – вздохнул я. Тут показалась и станция, на которой, если бы не женская мудрость, меня бы высадили. На убогой платформе ни души, только на пустынной дороге в сторону гор маячат три какие-то странные фигуры в плащах, размытые мглой. «Очередные алкоголики, – усмехнулся я. – Откуда взялись? И ведь не лень ведь на улице в такую непогоду торчать».
К обеду, которого у меня нет, прибываем в Сейду. Постояв с минуту, поезд отходит, на перроне становится совсем пусто. Лес отсутствует, кругом одна взлохмаченная дождями грязь. До поезда Воркута – Москва часа четыре, иду за билетом, касса прикрыта табличкой «до прибытия». Возвращаюсь на улицу, оглядываюсь – у бараков мужик копается в железе. Мне скучно, иду к нему. «Зачем эти бродяжничества? Не понимаю», – спрашивает человек меня после непродолжительного общения. Я не растерялся, говорю, что тянет. «Зачем, – спрашиваю сам, – ты в грязи тут живешь?» Ему невдомёк, обижается. Руки, говорит, грязные, так это они рабочие. Я ему: да не о трудовом загаре я! О свалках вокруг, о толчее, пыли, в иных местах набивающейся в нос и глаза, горелом лесе и твоем вечном недовольстве такой жизнью в ожидании лучшего блага – плохом настроении. Но ты этого не замечаешь, говорю, потому что такая
