А вот и она, говорливая, с сумками, делает покупки. Красивый у неё лопатник! Она! Деньги у неё есть. Протиснулся я вплотную к ней. Сбоку, сзади давят, лезут к прилавку люди. «Давайте помогу». Не жду ответа, правой рукой беру одну ручку сумки, другую держит она, положив кошелек в карман пальто, укладывает товар в сумку. «Спасибо, ой, как напирают, прямо не успеют! Как звери люди стали.» «Да, да», — подтверждаю я и левой рукой касаюсь её ниже талии, грудью тычусь в её плечо, и в этот момент пальцы мои уже в её кармане и тащат кошелек. Карман небольшой: потянуть сразу — почувствует и заорет. Толкаю грудью еще раз сильнее её плечо, и все — кошелек в руке.

«Да что ж так напирают! Не успеют, что ли?» — возмущенно восклицает она и пытается застегнуть сумку. Я делаю вид, что мне тоже тесно от напора очереди, поворачиваюсь и вытискиваюсь из толпы, иду между рядами с другой стороны к выходу. Очередь. Кто-то поставил на землю пакет, полный апельсинов, лимонов. Подхожу и останавливаюсь рядом. Вижу: идёт расчет. Ловлю ручки пакета и отхожу от очереди. Люди подходят, проходят, снуют, толкаются. Я иду спокойно и лавирую между ними, и вот он, выход. Останавливаюсь, ставлю пакет у стола, где бабка продает семечки, поворачиваю в ту сторону голову и наблюдаю шум и движение в том месте, где я увёл пакет.

— Семечки не пережаренные, бабуся? — спокойно спрашиваю я.

— Попробуй, внучок, все берут и не жалуются.

— Тогда большой стаканчик.

— В карман или в кулек? — спрашивает бабуля.

— В карман, — и я подставляю правый карман куртки. Бабка сыпет семечки из стакана в карман.

— Сколько с меня?

Достаю из нагрудного кармана несколько купюр. Бабка видит их достоинство и говорит, что у неё сдачи с таких денег не будет. Я покупаю мороженое и меняю на мелкие купюры. Рассчитываюсь с бабкой и тут же покупаю большой целлофановый пакет, ставлю в него тот, что стоял у стола, — с мандаринами, апельсинами, лимонами и, ниже, еще с чем-то; потом, думаю, гляну, что там, а сейчас нужно взять еще картошки, капусты, мясо, лук, хлеб и что под руку попадется.

Вышел я с базара, держа в руках пакет, полный и тяжелый, и болоньевую вместительную сумку. Захожу за угол столовой и останавливаюсь. Достаю из кармана один и другой кошельки, открываю, вижу веера денег и мелочи, быстро извлекаю их из кошельков и сую небрежно в нагрудный карман. Выбросив пустые кошельки в кусты, иду дальше по улице. «Интересно, что там под цитрусовыми?», — думаю я, останавливаюсь и пересыпаю содержимое из пакета в пакет. Коробка конфет, косметичка, в бумагу что-то завернутое, разрываю: несколько пачек сотен, пятисоток, тысячных. Ни хрена себе улов! Живу! Теперь это дело не грех и отметить. Эх, работа моя! Рисковая, блин, аж спина вся мокрая, и под мышками тоже, но зато чувствую оттопыренный карман с деньгами, и тяжела ноша в руках, хотя теперь моя. Моя! Своя ноша не тяжела. Сюда на базар в следующий раз не сунусь, поеду на Нежданную, потом на Артем и еще куда-нибудь. Ищите меня, свищите меня!

А теперь нужно бабки прятать: тетя Шура та еще жучка, воровка. Предъявить тоже нельзя ей, понятия не позволяют, и все же, падла, у своего шушарит по карманам. Ну ничего, пока живу у них и буду искать более порядочную хату, а то что-то участковый стал интересоваться молодым жильцом, а это уже не к добру. Хоть и говорит тетя Шура, что он хороший, а мент хороший, когда он мертвый. Прошли те времена, когда их если и не любили, то хотя бы уважали за дурь, — Макаренко и железного Феликса. Теперь и ментовка [милиция] коррумпирована, сами и взяточники, и те же уголовники. Никто работать не хочет, прикрылись мундирами и деньги на халяву получают, а другие пашут и таких заработков не имеют, как у них. Вот и попроси их помочь трудоустроиться или с жильем — хрена с два тебе, рожу воротят. И пошли вы тоже на хрен, козлы вонючие, в гробу я видел ваши законы поганые! Ловите теперь меня, псы, я среди вас кручусь, только с нюхом у вас непорядок, зажрались, обленились, отбраковывать вас надо. О! Как по заказу морда лягавая идет.

— Здравствуй!

— Здоров, Володя! С базара, смотрю, идешь, прикупил всего, смотрю. Праздник у тебя дома что ли?

— Конечно, праздник. И так каждый день.

— Кучеряво живешь!

— А ты куда?

— На работу.

— Слушай, а у вас в спецприемнике сидят сейчас какие-нибудь хорошенькие биксы?

— А что, прийти в гости вечером хочешь?

— Ну, если вдруг желание будет сегодня, то возьму выпить, закусить и попозже приду.

— Две сейчас сидят на втором этаже в последней камере, одна стрёмная, а другая так себе. На клык берут обе. Если что, приходи. Ну пока, я пошёл, а то время уже.

— Ну давай, иди, служи, ваша служба и опасна, и трудна.

Ну и ну, хоть бы кто спросил: «Как живешь? Где работаешь?» Никому ничего не надо. Интересно, сколько ума надо иметь, чтоб в милицию взяли работать? Наверное, немного. Я бы тоже, наверное, смог работать в милиции, но позорить честь мундира ни себе, ни другим сотрудникам не дал бы. Ну и козел ты, Вова, и что только в голову не взбредет дураку.

Приостановим на мгновение нашего рассказчика, чтобы указать на присущее ему от природы чувство языка. Сравним его диалог со «стражем порядка» с многочисленными обменами реплик с «героинями его романов», и сразу же замечаем его способность переключаться из регистра в регистр, от высоких слов и метафоричности стремительно переходить к жаргонизмам. Муханкин, как мы видим, не просто живой носитель сленга (жаргона), а тонко чувствующий, в каком контексте эта лексика уместна и естественна.

Перейдя железный мостик через Грушевку, я