– …Чому я не сокил, чому не литаю…

Следующая песня была хитом сезона.

– «Рушник», – объявил Горбенко-Финкельштейн.

Все захлопали.

– Ридна мати моя, ти ночей недоспала… И рушник вишиваний…

Брежнев смахнул слезу.

Когда Фима и Павло закончили, он встал со стаканом.

– Жалею, что Никита Сергеевич сейчас не с нами. Любимая его песня. Давайте выпьем за здоровье нашего дорогого Никиты Сергеевича!

– Лехаим! – вставил Фима.

Все встали. Молодые разлили по стаканам дюшес. Чокнулись, выпили.

– Ну, Горбенко, проси, что хочешь!

– Давайте, товарищ Брежнев, пройдем в дом, не будем мешать предстоящим занятиям, – строго сказал Каманин.

На улице Фима и Леонид Ильич закурили. Каманин и Королев взошли на террасу и застыли в ожидании.

– Дядя Моня, – раздалось из беседки, – а ваше горючее бодяжить не будут, оно не подведет?

– Типун тебе на язык, Юра! – услышал Фима возмущенного Моню.

Семерка снова грохнула.

– Тут такое дело, Леонид Ильич, дочка нашего погибшего под Варной друга хочет летом с ребенком съездить по турпутевке в Болгарию. Она врач-хирург в Первой градской. Комсомолка. На могилу деда парня отвезти, ну и покупаться, позагорать. Но мать-одиночка, подлец попался, а с ребенком не пускают. Я ручаюсь! – И Фима прижал к груди вдруг возникшую у него в руках папку. – Подпишите ей характеристику. Я сам в райком отнесу…

– Тебе туда лучше не соваться, – и Брежнев весело оглядел Фиму. – А сколько лет ребенку?

– Уже два с половиной, – гордо ответил Фима.

– Не рано по могилам разъезжать?

– А когда еще такой шанс выпадет? В райкоме все ох…ют. Сам член президиума Центрального комитета подписал!

– Это точно, ох…ют, – засмеялся довольный Брежнев. – А ты так бы и ходил всюду с этой бумажкой, пока бы не встретились?

– Так бы и ходил, – смиренно склонил голову Фима.

– Ну, смотри, при тебе подписываю, – невидимый адъютант протянул «Паркер» с золотым пером. – С резолюцией: «Обеспечить путевкой в первую очередь». На какое число?

– Пятнадцатое июня, – проблеял Фима, – в группе профсоюза медработников.

– Медработников, – повторил Леонид Ильич. – Отправляю твою характеристику спецпочтой. Так правильно.

– Не кланялись вы пулям, товарищ бригадный комиссар, на войне и в мирное время остались героем, – пафосно произнес Фима.

Брежнев, закончив писать, передал папку адъютанту, потом заключил Фиму в объятия и трижды поцеловал.

На обратном пути Моня, не выдержав, свистящим шепотом спросил у друга:

– Ты чего там нес, ты чего из себя придурка изображал? На катере он под обстрелом…

– Был на катере, – обиделся Фима, – и под обстрелом. Правда, на немецком, – подумав, добавил он. – Но ты представляешь, Моисей, я взял Катину характеристику, чтобы подписать ее у Каманина. У вас когда первый запуск с космонавтом? Следующей весной?..

Моня от ужаса закрыл глаза.

– …Вся страна узнает про Николая Петровича Каманина, и я Катю с ребенком запустил бы в ту же Болгарию. А оттуда она, – и Фима зашептал прямо в ухо Моне, – в Венгрию, дальше Соломон ее вывезет в Австрию, а ты выступаешь…

Моня так и сидел с закрытыми глазами. «ЗИМ» уже проехал мимо главного входа ВДНХ.

– А тут сам Брежнев нарисовался. Вообще никто шмона поднять не посмеет. Умоются! Но самое гениальное, Моня, это то, что руководитель делегации, куда я впихнул Катю, тот самый сучий следователь…

– Ка-кой следователь? – заикаясь, спросил Моня.

– Да тот самый, кокаинист из Баку который хотел тебя расстрелять. Все равно «стрелочника» найти надо. Его и закопают, – Фима от восторга стал прыгать на диване лимузина. – Везет тому, кто везет…

– Ты, Ефим Финкельштейн, точно мишуген[25], – устало произнес Моня. – Куда тебя, на Сокол?

Машина оставила позади Белорусский вокзал, откуда Моня вышел тридцать два года назад прямо в центр советской столицы.

Евпатория. Западный берег Крыма. Первая майская жара опустилась на приморский город. На пыльные улицы, на белые домики, на деревянные крашеные штакетники, за которыми уже буйствует крымская растительность. Цветет в неволе акация, цветет китайская роза и даже первый розовый цвет дала ранняя вишня, не меняется только вечнозеленая мушмула. Бренча железом, бегают за заборами по натянутому тросу, как трамваи по проводам, еще бодрые собаки. На каждой второй калитке прибито объявление «Во дворе злая собака». Но на одной горит на солнце уже знакомая по тридцатым годам белая эмалированная табличка: «Файбисович Самуил Аронович, врач-гинеколог. Прием ежедневно с 19:00 до 21:00».

Двор доктора Файбисовича не только отсутствием брехливой дворняги отличался от соседних – на нем не было огорода, хотя и стояла на углу дома под водостоком пустая железная бочка из-под авиационного керосина. Дорожка от калитки до дома была в лопухах, а виноградные плети окаймляли тяжелую, вероятно спертую когда-то из дворца, настоящую дубовую резную дверь – вот и весь экстерьер. Надо признать, ничего интересного во дворе Файбисовичей увидеть невозможно, зато сам дом крепкий, кирпичный, даже с намеками на фасаде на некую усадьбу из прошлой жизни. Внутри, в центральной комнате, которую на юге называют зала и которая всегда в полутьме из-за недостающего уличного света, собралась вся семья доктора. И те, кого мы видели в местечке в 1905-м, и те, кто не слишком ласково принял Моню в 1928-м.

Окна и двери залы были настежь открыты. Деловитое жужжание насекомых на участке, означавшее начинающееся лето, вместе с запахом моря гуляло сквозняком по всей комнате, не пропуская ни одного угла.

В кресле, называвшемся вольтеровским, восседал сам доктор Файбисович, в парусиновом пиджаке и при галстуке с заколкой. Из когда-то надоедливого мальчика Семы, а потом бойкого молодого врача Самуила он превратился в обрюзгшую, постоянно недовольную личность. Ему только-только перевалило за шестьдесят. Его старшие сестры, Белла и Хана, облокотившись на валики, устроились в разных углах низкого и широкого кожаного дивана с высокой спинкой. А самая старшая, почти девяностолетняя Дора, лежала на кушетке, причем, как и тридцать лет назад, активно делала зарядку.

Сын доктора Файбисовича Арон, поставив венский стул у двери, безучастно разглядывал в окно пробудившуюся природу. Он стал копией папы, каким тот был во время визита Мони в конце двадцатых в Москве. Судя по тому, что на его голый торс был накинут белый морской китель с золотыми погонами и с двумя крылышками у пуговиц, его детская мечта исполнилась: Арон стал летчиком морской авиации. Из-под кителя торчали синие футбольные трусы с белыми лампасами.

Появились и два новых персонажа – дети Арона. Двенадцатилетняя курносая русая девочка с двумя косичками, похожими на крысиные хвостики, и пятилетний бутуз с круглой стриженой головой и маленьким белобрысым чубчиком.

Лень разливалась по зале, как и первая жара. Активность проявлял только стриженый малолетка, который, лихо подкатив на трехколесном велике к кушетке, где махала руками Дора, пытался вложить ей в руку небольшую гантелю.

Никто не посмотрел на попытки Доры отбиться от внучатого племянника. Только девочка строго сказала:

– Боря, перестань, пойди лучше на горшок, больше пользы будет.

Прервала общее полуспящее молчание Белла:

– Мой друг еще тогда, на Украине, говорил, что социализм наступит, когда из всего золота, что есть у людей, отольют серп и молот.

– То есть никогда, – меланхолично заметил саркастически настроенный доктор Файбисович-2. – Твой друг, Белла, был, как ни странно, неглупым человеком.

Тема золота в дальнейшем вновь возникла.

– Хрущ, гад! – вдруг высказался летчик. – Угробил армию. Миллион двести – на улицу!

– Но ты-то не на улице, – заметил доктор.

– Тебе хорошо говорить, папа! А мне что делать в тридцать шесть? Автобус водить?

– Неплохое дело, – отдышавшись, высказалась Дора. – Наконец будем ездить бесплатно.

Девочка внимательно и серьезно слушала беседу, поворачивая голову к говорящему, как подсолнух следит за солнцем…

– Лучше привези, херц[26], мой ридикюль, – обратилась Дора к малолетке. – Надо найти адрес Мони. Деньги есть, и большие!

– Откуда? – оживился бывший летчик.

– А, старая песня! – махнул рукой доктор.

– А хухэм а ид, – гордо ответила Дора.

– Это что такое? – спросил летчик.

– Это когда стараются