Соломон наклонился к первому пострадавшему и сделал что-то похожее на искусственное дыхание, раздвинув и сдвинув ему несколько раз руки.

Вполне добродушно, но матерясь, бугаи стали подниматься.

– Помер братан? – спросили они у Соломона.

– Нет, только обморок. Через минуту придет в себя.

– Как же. Врач. Хирург. Спецназ! – тихо резюмировал Фима.

Тут возникшую на площадке тишину разорвал милицейский свисток. Это пыжилась толстая буфетчица. Кокошник сполз у нее набок, а щеки от напряжения стали цвета свеклы.

– Не боишься, сука, что лопнешь? – ласково спросил у нее Фима, а потом приказал: – Теперь тикаем!

Соломон достал из кармана брюк две большие бежевые сотенные с Лениным и сунул их обалдевшим соперникам.

– Пиво наше допейте, – прокричал Фима, скрываясь за поворотом.

Участники фестиваля и местная молодежь гуляли по набережным Кутузова и Адмиралтейской. Одни группы шли, возглавляемые аккордеонами или баянами, им навстречу звенели гитары. Догорали белые ночи, но небо еще было светло-желтым в длинных розовых облаках. Шли в толпе и израильтяне. Они приехали в СССР двумя группами: коммунисты и социалисты, но такие вечера исключали всякое деление по политической принадлежности.

Открыт был и Летний сад, но в нем большей частью целовались. Темнокожие гости сливались с темными аллеями, и только белые рубашки выдавали их присутствие рядом с шуршащими нижними юбками светловолосых девушек. Любовью был наполнен воздух в этот июльский вечер.

Четыре фигуры, как тени, скользили по дальним аллеям сада. Две длинные, одна короткая и еще одна женская. Длинные принадлежали отцу и сыну Левинсонам, хотя Левинсон-младший был к этому времени уже на западный манер всего лишь Леви; короткая в клешах, соответственно, Фиме, а женская, естественно, Кате.

– Дядя Фима, вы все можете. Сделайте так, чтобы Катя выехала за границу, все равно куда. Я буду ждать, сколько надо, – свой монолог Соломон произносил почему-то шепотом. – Папа, береги Катю, связь, как говорили, через «Юма»…

– «Юма» – это газета французских коммунистов «Юманите», – пояснил Моня Фиме.

– Не строй из себя умника, – огрызнулся Фима.

– Я в воскресной газете буду давать объявления от доктора Леви, там все будет понятно. А ты передавай письма через корреспондента газеты в Москве. Он мой товарищ. Делай это аккуратно. Они все телефоны иностранцев прослушивают. Найди друзей в его доме, он живет на Фрунзенской набережной. Мне пора к нашим. Счастья вам. Еще увидимся…

Соломон отошел с Катей. Они слились в один силуэт и тут же растворились в ночи.

Двое оставшихся молча побрели к мостику через Лебяжью канавку. «Бесаме, бесаме мучо», – пели идущие им навстречу – наверное, мексиканцы.

– Теперь у нас есть еще и дочка, – резюмировал Моня, – и она родит мне внука. Странно, тебе не кажется, Фима, что по закону Израиля Соломон считается полуфранцуз, полуангличанин, а в итоге внук будет вообще русским!

– В итоге все мы евреи, – заключил Эссенов-Финкельштейн.

Эпизод 31

Девятое мая 1960 года

Москва. Театральная площадь. Дача в Останкино и дом в Евпатории

Утро было солнечное, но ветреное и прохладное. Фима и Моня вышли из метро «Проспект Маркса» на Театральную площадь. У Большого клубилась толпа в основном сорокалетних мужиков. Гогот, крики, табачный дым, обрывки принесенного ветром надрыва то трофейного аккордеона, то родной гармошки. Сзади напирали вновь прибывшие. Моня поправил шляпу и расстегнул неизменный габардиновый плащ. Сверкнули две начищенные медали. Фима пыльник не расстегнул. Из-под него торчали только хромовые сапоги.

– Я пошел искать своих кавалеристов, – крикнул он. – Ты погуляй пока с народом, тебе полезно! Встретимся у восьмой колонны… – донеслось до Мони уже из толпы.

– С какой стороны? – закричал в никуда Моня, но ответа не услышал.

Около толстой тетки в исторической, но тесной гимнастерке, держащей фанерный щит «3 гв. т. а., 2 бр., мсб.», что, по-видимому, означало «Третья гвардейская танковая армия, вторая бригада, медсанбат», Моня столкнулся с обширным бюстом Оксаны Дыни. На поводу она вела маленького седого улыбающегося генерала с академической бородкой, сильно напоминающего недавнего председателя Совмина Булганина.

– Моисей Соломонович! – прижав худого Моню между грудей, растроганно пропела бывшая соседка-сожительница. – С праздником вас!

Генерал по-начальственному отдал честь, то есть только изобразил движение руки к виску, сразу распознав в случайном встречном значительную фигуру.

– И я тебя поздравляю, – сдавленно отозвался Моня, выбираясь из стиснувших его частей тела бывшей соседки. Продышавшись, он спросил, кивая на погоны спутника Оксаны:

– Смотрю, повысили твоего…

– Салмоныч, да ты чего? Ты бы еще Дыню вспомнил, тю… А это, познакомься, мой супруг, Афанасий Африканович, из штаба тыла нашей с тобой славной Советской армии!

Генерал еще раз козырнул, Фима приподнял шляпу…

– Ну, бывай, Салмоныч, мы пошли дальше отмечаться, туда, где командный состав. Ты к нам заходи, мы здесь рядом живем, на улице Горького. – И Оксана с генералом исчезли, будто их вовсе не было.

Сквозь обнимающихся, разливающих и целующихся мужчин Моня пробился к крайней колонне со стороны ЦУМа. Как ни странно, за колоннами людей не было, и Моня стал прохаживаться вдоль входных дверей театра. Не успел он сходить туда и обратно, как к нему пристали два не совсем трезвых ветерана.

– Смотри, Семен, – сказал тот, что пристально, но качаясь, изучал распахнутую грудь Мони, – дважды отважный еврей! Я такого сроду не видел.

– Папаша, – обратился к Моне второй.

Моня сделал шаг в сторону, но тот схватил его за лацканы.

– Папаша, за сколько ты эти цацки купил?

– Отвечай, жидяра! – дыхнул на Моню слишком внимательный ветеран.

Моня сбросил с себя захват и влепил своей длинной, как плеть, рукой такую оплеуху, что противник взвыл и повалился.

– Русских бьют, – закричал второй и бросился на Моню.

Но тут подоспевший Фима успел мгновенным движением его подсечь, и мужик распластался точно на своем товарище.

– Поздно тикать, – резюмировал Моня.

Вокруг уже разливалась трель от милицейских свистков. Бдительные молодые люди в гражданском скрутили негодяев, избивавших ветеранов. Фиму и Моню повели в ближайшее отделение милиции.

За деревянным барьером сидел усталый капитан с короткой орденской планкой, с недокуренным «Беломором» в зубах. Моню и Фиму поставили посредине свежевыбеленной комнаты.

Фима огляделся и спросил:

– Каждый день, что ли, белите?

Мордатый сержант умело ткнул кулаком Фиму в бок. Фима глотнул воздух и сложился.

– Если надо, и после тебя побелим… – буркнул страж порядка.

Капитан брезгливо сморщился, перебирая странички паспортов правонарушителей.

– Гражданин Левинсон, что вы все время квартиры меняете?

– У евреев принято не сидеть на одном месте, мы переселяющийся народ…

– Надо было помочь вам и дальше переселиться, – пожевав папиросу, заметил капитан. Было непонятно, кому он хотел помочь – одному Моне или всем евреям сразу. Но капитан явно тянул время. Он долго мял новую папиросу, потом чиркнул спичкой и с удовольствием затянулся.

Наконец появился сравнительно молодой человек в модном тонком шуршащем плаще. Капитан, как выяснилось, дежурный по отделению, с достоинством встал и доложил о происшествии.

Неизвестный тоже пролистал паспорта.

– Все ясно, провокация зарубежной разведки на празднике Дня Победы. Это дело мы берем в разработку. – Все это он произнес, даже не взглянув на двух стариков, стоящих рядом. – Оформляйте, капитан, и машину подготовьте.

Фима посмотрел на часы, висящие