Ранним утром в самом центре Ленинграда, в маленьком скверике посредине Невского, у лютеранской церкви Св. Петра, которую местные жители называют просто Петрикирхе, Моня нервно мерил шагами боковую песчаную дорожку.
Совершенно неожиданно рядом с ним, будто упал с неба, нарисовался Фима. Так неожиданно, что Моня вздрогнул.
– Боишься, бля, когда страшно! – заметил довольный собой Фима. – Что суетишься! Вус ту тицех? В чем дело? Звонишь ночью, будишь соседей. Тоже мне событие – сесть на поезд в два часа ночи. Ехал бы на крыше, тут, я понимаю, стресс…
– Фима, перестань изображать из себя идиота. И чего это ты так вырядился?
Фима внимательно оглядел себя снизу доверху. Он был в форменных матросских брюках клеш и черных матросских ботинках с заклепками. Выше на его крепкий торс была натянута тельняшка, а поверх нее расстегнутая гавайская рубашка в лианах и обезьянах. Ни один даже спешащий прохожий не проходил мимо, не оглянувшись.
– Что тебе не нравится? Тельник? Так он настоящий, вязаный. Самая удобная одежда.
– Ведь ты моряк, Фимка, а это значит… – пропел Моня.
– Моня, слушай меня внимательно! Ты же как химик знаешь, что человек на восемьдесят процентов состоит из воды. Так вот ты, Моня, состоишь из другой жидкости. Чисто еврейская смесь: немного мочи, слез и валерьянки! Ты зачем приперся в город трех революций?
Моня вздохнул, посмотрел на часы.
– Сейчас группу израильской молодежи привезут на экскурсию в Эрмитаж…
Фима слушал, задумчиво разглядывая храм.
– …Так вот, в составе группы мой сын Соломон. Он оторвется и придет сюда. А ты выглядишь как клоун, сбежавший с манежа, – и Моня рухнул на скамейку, причем уселся в той же позе, что и его сын вчера на лестнице.
Теперь дорожку мерил Фима.
– Я так и думал, что они не посмеют остановить операцию, – пробурчал он.
– Что ты там шепчешь? – поднял голову Моня.
– Расслабься, Моисей. Ты его уже видел?
– Вчера он ко мне пришел домой.
– И как?
– Он красавец, хирург, переехал в Израиль.
Фима довольно просиял.
– Но в Израиль он все же перебрался зря, – заметил он.
– Он уже успел в Москве себе девушку найти. Она завтра приедет. Хочет нас с ней познакомить.
– Ну что скажешь? Весь в отца! Любой нормальный еврей старается жениться на русской, и наоборот…
– Что наоборот? – спросил Моня.
– Наоборот, Моня, – наставительно сказал Фима, – что каждая думающая девушка, чтобы улучшить породу, хочет родить от еврея. Тут целая теория. Я сам ее вывел, как туркмен.
– Почему туркмен?
– Моня, одно и то же сорок лет. Пора уже выйти, как твой тезка, из пустыни. Потому что меня усыновила туркменка. Ты ее помнишь, я у них жил в юрте рядом с Байконуром.
– Я думал, это казахи. Так она же тебе во внучки годилась!
– Тоже мне большое дело. Слушай сюда. У нас, у туркмен, есть лошадь. Ахалтекинец! – Фима наставительно поднял палец. – Его можно случать с лошадьми любой породы, и это не нарушает их кровь. Почему? Потому что ахалтекинцы самые древние лошади на свете. То есть все породы так или иначе произошли от них…
Выступая, Фима вышагивал взад и вперед перед Моней. Тот только и успевал крутить головой, как теннисный болельщик на матче следит за полетом мяча от одного игрока к другому…
– Можно даже сказать, что случка с ахалтекинцем только улучшила породу. А кто самый древний народ на земле? Теперь до тебя доперло, почему наоборот?
Увлеченный Фима чуть не подпрыгнул, когда у его уха совершенно неожиданно, как совсем недавно он напугал Моню, негромко спросили: «Вы дядя Фима?» Фима сделал еще шаг по пустой аллее, будто не слышал вопроса, а затем резко развернулся. За собой он увидел смеющегося молодого Моню, только шире в плечах и веснушчатого, как Анна.
– Бонжур, папа, – помахал рукой отцу Соломон.
Фима внимательно рассматривал парня.
– Сардар Эссенов, – ответил он и протянул руку Соломону.
– Сардар – это оперативный псевдоним? – серьезно спросил израильтянин со смеющимися глазами.
– Сынок, не обращай внимания, – вставая и обнимая сына, сказал Моня. – Конечно, это дядя Фима.
– Мама о вас много рассказывала.
– Надеюсь, только хорошее.
– Не только. Но мама сказала: «Увидишь папу, рядом будет Фима».
– Анна всегда была объективной женщиной. Так и сказала – «рядом»?
– Папа, времени у нас мало, а я хотел о многом с вами поговорить. Нет, дядя Фима, если передать точно, она сказала: «будет околачиваться со своими грязными предложениями». Но именно вы мне и нужны. Мы здесь будем беседовать, папа?
Каждый раз, когда Соломон говорил «папа», слезы вытекали из глаз Мони.
– Идише-папа, – брезгливо заметил Фима, посмотрев на Моню. – Я знаю здесь за углом тихое местечко.
Тихим местечком оказался деревянный пивной ларек с классической кустодиевской буфетчицей. В художественном беспорядке перед прилавком торчали разбросанные штук пять столбиков с зонтиками. Каждый зонтик окружал поднятый высоко от земли круглый деревянный стол. Следовательно, за ним можно было только стоять. Желающие посидеть устраивались, подстелив газету, на поребрике, поставив кружки с золотистым напитком прямо на дорожку.
По небу после утреннего ливня пробегали быстрые облачка. Углубления в гравии были заполнены полноценными лужами, в которых отражались те же облачка и летнее северное небо.
Для полноты описания пейзажа отметим, что зонтикообразные навесы над столбиками были почему-то раскрашены как грибы-мухоморы. Естественно, безо всякой задней мысли – скорее всего, таким образом пристроили лишнее оборудование с детских площадок. Но странным образом они вполне гармонировали с посетителями павильона № 17, как было указано на вывеске над шалманом.
– А помнишь, Фима, как мы ходили в пивнушку в Москве в тридцать седьмом?
– Не помню, – отрезал Фима, который бодро вышагивал, держа на пальцах по три кружки в каждой руке. Моня нес закуску – кулечки, сделанные из мокрых четвертушек газетной страницы, наполненные моченым горохом. Соломона как гостя оставили охранять столик под грибком. Он недоуменно крутил бумажный стаканчик, наполненный серой крупной солью.
Фима расставил кружки. Потом к краешку своей, послюнявив указательный палец, «приклеил» полоску соли и припал в блаженстве к этому месту. Соломон попытался повторить действия старшего товарища.
– Ну как? – спросил довольный Эссенов-Финкельштейн, выдув сразу полкружки. Он достал кремовую пачку албанских сигарет «Люкс» и прикурил, держа горящую спичку в сложенных ладонях.
– Так нет же ветра, – удивился наивный Соломон.
– Это чтобы снайпер не засек, – глубокомысленно ответил Фима.
– Папа, я же забыл тебе и дяде Фиме рассказать потрясающую историю. Будет интересно, хотя, скорее всего, ты ее и так знаешь. Мы уже в Штатах получаем на мое имя посылку. В ней скрипка и записка: «Если мальчик не станет музыкантом, продайте скрипку и дайте ему хорошее образование». И никакой подписи, никакого обратного адреса. В Джульярде, там есть отдел оценок…
– Джульярд – это консерватория в Нью-Йорке, – сказал Моня Фиме.
– Не ты один такой умный, лехаим! – ответил, подняв кружку Фима… и щелкнул остатком сигареты.
В паре метров от них три богатыря, в прямом смысле этого слова, таинственно варганили «копыто», правда далеко не такое изысканное, какое делал Фима в уже упомянутом тридцать седьмом. Двое в обвисших майках и пузырящихся трениках вожделенно наблюдали, как третий, в пиджаке на голое тело и домашних тапочках, железной рукой направлял тончайшую струйку из чекушки прямо на шапку пены. Две кружки с начинающейся диффузией уже стояли рядом с мастером слива. В третьей с шипением оказался окурок от Фимы.
На какое-то мгновение мужики замерли, постигая уровень произошедшей с ними трагедии.
Наконец разливающий повернул голову, чтобы вычислить траекторию полета.
– Сколько же вас, жидов, терпеть можно? – почти плача, сказал он, распрямляясь и вырастая вровень с Соломоном.
– Тикаем? – спросил Моня.
– Стоять! – ответил Фима.
Соломон двумя руками встретил летящий пудовый кулак, в долю секунды
