– Высадили где?
– Там, у леса, – Моня махнул рукой.
– Будем пробиваться. А чего это тебя в партизаны потянуло? Не еврейское это дело…
– Твоими молитвами.
Они добежали до последнего ряда домов. За спиной остались крики и стрельба. Впереди открытая поляна и спасительная черная полоса леса. Бежать по глубокому снегу было невероятно трудно.
Теперь яркий лунный свет предательски освещал две фигурки, которые, проваливаясь в снег иногда по пояс, упорно пробивались вперед. Фима вгрызался в сугробы как бульдозер. Моня по-журавлиному перебирал длинными ногами.
Неожиданно с той стороны, откуда Моня вошел в город, взревел мощный двигатель. Из-за домов выскочил танк и понесся, поднимая фонтаны снега, к ним наперерез.
Хрипло откашлялась танковая пушка. Перед ними взрыв поднял белую стену, которая накрыла Моню. Через секунду она осела на землю, и Фима увидел лежащего Моню с нелепо подвернутой ногой. Снег под ним быстро начал краситься чернотой.
Моня уже не видел, как им навстречу бежали два партизанских подрывника, а третий, старший, тот, что дал ему очки, прижимая к груди плоскую большую тарелку – противотанковую мину, – нырнул с ней под гусеницу танка. От сильного взрыва башню танка оторвало и отбросило в сторону…
Моня пришел в себя от страшного грохота. Над ним по-прежнему висело ночное небо, но без яркого месяца. Оглядевшись, он обнаружил, что лежит на носилках, а недалеко молотил винтом воздух самолет «По-2» – тихоходный биплан, на котором летчики делали в училище первые шаги в небе. Теперь он гордо именовался ночным бомбардировщиком.
Командир специального отряда НКВД «Котовский-Чапаев» наклонился над ним.
– Я тебе на исподнее медаль прикрепил, – проорал он, – «За отвагу». Орден дать не имею права, да и замотают представление из-за пятого пункта. Но ты еврей особенный. Каждую неделю по подвигу!
Самолет снизил обороты, и командир отряда вслед за ним перестал орать.
– Генерала убили, – сказал он.
– Какого генерала? – прошептал Моня.
– Доватора, который тебе первую медаль вручал.
– А Фима?
– Шопенгауэр? Артур, он жив. Примкнул к своим, то есть к кавалеристам. Ну и чуйка у тебя! Не зря я немца сберег! Он тебя с того света вытащил, – и командир кивнул головой в сторону. Моня скосил туда глаза.
Высокий худой пленный немец в расстегнутом тулупе и кубанке со звездочкой руководил погрузкой раненого. Он безостановочно ругался на немецком, через слово вставляя по-русски «…твою мать», причем выговаривая это словосочетание безо всякого акцента.
Раненого, а это был сержант Дыня, пытались разместить в пустотелом фюзеляже самолета, но сержант в специальный люк, устроенный сбоку, не пролезал. Точнее, не входила в проем его нижняя часть, которая в данный момент, перебинтованная, торчала сверху. Со стороны Дыня напоминал подстреленного на охоте кабана.
Моня закрыл глаза. Наконец немецкая ругань прекратилась. Дыню засунули в аэроплан. Теперь наступила очередь Мони. Немец подошел к нему. Взял кисть, начал отсчитывать пульс.
– Normal! Versenen! Нормально! Грузите! – прокричал он. На русском, картавя, это повторил золотушный паренек.
– Мы ему сумели здесь еврейчика найти, толмача, – гордо сказал командир, который по-прежнему стоял рядом. – Что бы мы без вас делали? – искренне признался он. – Ладно, счастливого полета. Будь!
Немец, не отпуская Мониной руки, аккуратно ее сжал.
– Danke! Спасибо!
– И вам спасибо, доктор!
– Вам, дяденька, он только медаль дал, а себя на орден представил, – на немецком успел наябедничать переводчик.
Моню упаковали в самолет быстро и легко.
Они с Дыней лежали внутри валетом. Сержант макушкой к хвосту, Монина голова оказалась за сиденьем пилота. Двигатель зачадил, набирая обороты, потом самолет запрыгал по снегу лыжами, прикрепленными вместо колес к шасси, и завис в ночном небе.
Через щель за спинкой сиденья Моня, подняв глаза, увидел небо. Звуки и запахи пропали. Звезды тихо плыли над ним одна за другой. Потом появилась чуть видимая алая полоса. Значит, летели на восток.
Эпизод 19
Апрель 1942 года
Москва. Сретенка и Варсонофьевский переулок
Моня брел, опираясь на костыль, из госпиталя домой. Точнее, спускался от метро «Проспект Кирова» по бульвару к себе на Сретенку. Москва после прошлогоднего октябрьского бегства была совсем пуста, да и попасть теперь в столицу можно было только по специальному пропуску.
Когда он уже доплелся до Сретенских ворот и начал переходить улицу, его чуть не сбила несущаяся к Садовому кольцу черная «эмка». Неожиданно она резко затормозила, и, открыв заднюю дверь, из нее буквально выпрыгнул невысокий плотный мужчина в сталинском френче, но в цивильных брюках.
– Дядя Моня? – спросил он у длинного седого пожилого мужчины с перекинутым через плечо солдатским «сидором», с костылем, в нелепой короткой шинели, накинутой на плечи и скрывающей худую грудь с золотой нашивкой тяжелого ранения и двумя медалями «За отвагу». – Моисей Соломонович! – уже утвердительно произнес незнакомец, в голосе которого теперь слышались начальственные переливы.
– В чем дело, товарищ? – спросил опешивший инвалид.
– Не узнаете, Моисей Соломонович? – обрадовался «начальник». – Я Коля, Коля, – повторил он, – сын мастера Байбакова с сабунчанских промыслов. Константина Васильевича помните?
– Коля! Не может быть, ты стал такой большой!
– Больше, чем вы думаете! Садитесь, я вас подвезу…
– Да мне тут недалеко осталось хромать. Вот из госпиталя домой добираюсь. А кем ты, Коля, служишь?
– Я замнаркома нефтяной промышленности СССР. Садитесь, подвезу.
– Мне тут пару шагов, Николай Константинович.
– Дядя Моня, как вам не стыдно…
Кряхтя, Моня полез в автомобиль. Замнаркома подал ему костыль.
«Эмка» стояла во дворе дома Мони, дверцы машины были открыты. Моня и Байбаков на заднем сиденье курили, стряхивая пепел на асфальт двора. Шофер околачивался неподалеку.
– Дядя Моня, вам, как герою, хочу предложить одну работу. Вчера вечером, точнее сегодня рано утром, меня вызвали к Верховному.
– К самому, – уточнил Моня.
– Да. И мне Иосиф Виссарионович сказал следующее: «Товарищ замнаркома, немцы рвутся на Кавказ, к нефти. Гитлер сказал, что без нее они войну проиграют. Но и мы без горючего остаться не можем. Поэтому соберите ответственных и знающих людей и уничтожайте скважины, если возникнет угроза их захвата. Не уничтожите, мы вас расстреляем. Уничтожите почем зря, мы вас тоже расстреляем!» – «Товарищ Сталин, – говорю я, – вы мне выхода не оставляете». – «Выход здесь, – говорит он и тычет пальцем себе в лоб. – Думать надо, товарищ Байбаков».
– Расстреляет, – тоскливо резюмировал Моня.
– Это мы еще посмотрим. У меня план есть. Я сейчас еду с Лубянки, заскочу еще в одно местечко за городом, людей подбирать. Вот вас я записываю первым.
– Коля, так я же подчистую списан.
– Дядя Моня, я вас в штаб беру, а не на оперативную работу…
Положив портфель на колени, замнаркома написал пару строчек и расписался.
– Вот адрес, по которому завтра в 10:00 встреча. Это какая-то чекистская контора, моя записка и есть пропуск.
Вздыхая, Моня начал выбираться из машины. Подбежавший шофер помог ему опереться на костыль.
– Поехали, – нетерпеливо приказал замнаркома.
В пустом дворе Моня проводил взглядом исчезающую в арке «эмку».
Моня на всякий случай дернул ручку лифта, бесполезно, и начал медленное восхождение по лестнице.
Он долго пытался провернуть в скважине ключ, пока из-за двери не раздался женский крик:
– Хто лезет на жилплощадь?! Счас милицию кликну!
– Открой, Оксана, это я, Моисей Соломонович!
Дверь распахнулась. На пороге стояла Оксана Дыня в солдатском исподнем, которое распиралось от ее груди и жопы. Кальсоны у нее были заправлены в валенки.
– Салмоныч, родненький, живой, – заголосила Оксана.
– Stehen! Achtung![18] Ты откуда взялась? Ты же к немцам ушла?!
– Как ушла, так и пришла! Жмоты они страшные! Все норовят на халяву! Уберменши …банные!
– Стоп, Оксана! Ты мне зубы не заговаривай. Тебя что,
