– Заткнись, лярва, – как в бреду шептал раненый боец.

– Все заткнись да заткнись, уйду я от тебя, Семен…

– Куда ты на хрен денешься? – вдруг окрепшим голосом произнес Дыня.

Замыкающий колонну младший лейтенант поднял руку. Мол, внимание! Но поскольку никто назад не смотрел, сипло выдохнул: «Немцы!» – и ласточкой прыгнул в придорожную канаву.

Моня с раненым и Оксана, не задумываясь, повторили маневр своего арьергарда, причем почти на лету Оксана сунула свой кулак, как кляп, в рот мужа.

Рядом с залегшей в поникшем бурьяне группой, чадя и воняя, прошла в сторону Москвы немецкая моторизованная колонна…

Подступали сумерки. Жильцы московской коммуналки расположились в невысоком ельнике недалеко от дороги. На уже потемневшем горизонте видны были огненные сполохи, и доносился гул фронта.

– Ладно, хлопчики, я пошла, – Оксана встала, отряхнула юбку и, как в танце, пару раз притопнула каблуками сапожек.

– Куда это ты намылилась? – спросил лейтенант, с подозрением глядя на собирающуюся попутчицу.

– Так буду, как учили, немцам конюшни поджигать, а может, к ним в штаб устроюсь, – мечтательно ответила Оксана.

– Немцам решила дать, – грустно, но уверенно констатировал Дыня. – Если ее не остановить, она до Геринга дойдет.

– А почему не до Гитлера? – невпопад спросил Моня.

– Потому что Адольф пидорас, – так же со знанием дела ответил сержант.

– Стоять! – младший лейтенант выхватил из кобуры ТТ. – Стоять, стрелять буду!

– Чем? – повернувшись и уперев руки в боки, спросила Оксана. – У тебя же патронов нету! – Она разжала ладонь, на которой тускло сверкнули гильзы. – А подойдешь… – и она показала лейтенанту кулак другой руки размером с его голову. – Я тебе в Москве яйца отбила, а здесь башку оторву…

Лейтенант весь сжался, вспомнив о недавнем увечье. Повернув к себе пистолет, он задумчиво и с удивлением заглянул в дуло. Тут же грохнул выстрел, и разведчик Генштаба с тем же выражением на лице рухнул под елку.

Дыня и Моня окаменели.

– Ё-моё, я же про патрон в стволе забыла, – весело сказала Оксана… и исчезла, будто растворилась уже в черном лесу.

– Пиздец! – резюмировал Дыня.

Тут вышла луна, осветив этот грустный пейзаж…

Звезды стали исчезать на востоке. Дыня привычно постанывал, напоминая о себе. Моня спал рядом с занесенным свежим снегом телом лейтенанта, привалившись спиной к стволу сосны.

Неожиданно земля стала глухо подрагивать.

– Салмоныч! – испуганно позвал Моню раненый.

Моня не успел прийти в себя, как их окружили почти неразличимые всадники на похрапывающих конях.

– Моня! – вдруг вскрикнул один из них. – Левинсон!

– Фима, – даже не удивился, приподнимаясь, Моня.

Кавалерист спешился. Он был в бурке, папахе, складный и позвякивающий амуницией.

– Моня, – расчувствовался Фима, обнимая товарища.

Дыня, напоминая о себе, застонал.

– А это что за обоз? – спросил Фима.

– Вот тащу раненого ополченца, – признался Моня, – да еще собственного соседа…

– Соседа… – протянул Фима. – А куда ранили соседа?

– В жопу, – коротко отрапортовал Моня.

Бойцы и лошади сдержанно заржали. Фима наклонился и что-то спросил у Дыни.

– Я б его здесь выкинул к этакой матери, – выругался Фима.

Дыня снова застонал. Теперь трагически, предсмертно.

– Почему остановка? – раздался командный голос в темноте. – Старшина Нетребко, доложите!

Фима повернулся на голос из темноты и выпрямился, отдавая честь.

– Товарищ генерал-майор, встретил друга еще по революционной работе. Ополченец, вышел из окружения и доставляет тяжелораненого бойца в тыл.

– Зовут друга как?

– Моисей Соломонович Левинсон.

Даже в темноте было видно, как поморщился командир.

– Вестовой, – скомандовал он, – заполните наградной лист на медаль «За отвагу».

Не глядя, он протянул руку, куда вестовой что-то вложил.

Командир, не спешившись, а лишь толкнув коня, на два шага приблизился к Моне и прямо в его шинель воткнул медаль.

Дыня снова застонал. Напоминающе.

– Будешь теперь отважным евреем, – объявил генерал и, не оборачиваясь к раненому, скомандовал: – Догнать колонну… – И умчался.

– Кто это? – спросил обалдевший Моня.

– Генерал Доватор, – ответил Фима. – Мы тут в рейде немного по немецким тылам гуляем. А ты тащи своего соседа дальше по дороге. Метров через восемьсот выйдешь на село. Там наши особисты окопались. Сдашь однополчанам их сержанта…

– Какого сержанта? Какого однополчанина? – сразу не понял Моня.

Дыня строго и предупредительно застонал.

– Ну этого, раненого, – не обращая внимания на раскрытого им сексота, продолжал Фима. – Ну, твоего соседа…

Дыня тут же потерял сознание…

Но Моню волновало совсем другое.

– Фима, так тебя, что, освободили?

– Берия меня еще по Баку хорошо знал. Разобрался. Студента помнишь, что тебя допрашивал? Так я с ним местами поменялся! – Конь под старшиной Нетребко уже вертелся, желая догнать рванувших вперед кавалеристов.

– У Наполеона капралы становились маршалами, у нашего гения все наоборот. А почему ты Нетребко?

– Баста, – строго сказал Фима, – много будешь знать…

И рванул за остальными в темноту. На запад. Оттуда прокричал:

– Женился я, на казачке…

Моня покорно впрягся в жерди и поплелся в другую сторону. На восток, где уже светлело небо.

Эпизод 18

24 декабря 1941 года

В лесу под Наро-Фоминском

Моня дремал в углу партизанской землянки, точнее вросшей в землю старой деревенской брошенной избы. В центре того, что когда-то называлось горницей, под зловещим освещением масляной лампы, отбрасывающей на стены фантасмагорические тени, командир отряда допрашивал пленного немецкого офицера.

У командира, похожего сразу на двух героев Гражданской войны – бритой головой на Котовского, усами на Чапаева, – раздуло флюс, и он глушил зубную боль, выпивая по полстакана мутного самогона, занюхивая обезболивающее очищенной луковицей. Початая четверть стояла рядом на столе. Вопрос к пленному и прием очередной порции лекарства проходили одновременно.

– Как тебя зовут, сука? – громко спрашивал командир, после чего опрокидывал стакан.

Худой длинный немец от страха громко икал, пытался стать меньше и ронял с носа очки. Перед ним открывалась ожившая геббельсовская пропаганда – настоящий русский варвар. Он бы и рад был ответить на любой вопрос, но по-русски абсолютно ничего не понимал.

Командир злился и, как это принято с непонятливыми иностранцами, уже почти кричал:

– Из какой ты части? Отвечай, блядь фашистская!

– Нихт ферштейн! – плакал немец.

От крика Моня проснулся и тихо по-немецки повторил вопрос пленному. Тот быстро залепетал в ответ.

– Он военврач фронтового госпиталя, – перевел Моня, – был направлен к танкистам третьего штурмового батальона дивизии СС «Мертвая голова» для профилактики венерических заболеваний…

– Был бы стоматолог, встретил бы как родного, – и командир принял очередную порцию анестезии.

– Нам и венеролог не помешает, – меланхолично заметил Моня.

Командир, поддерживая флюс, согласно кивнул, исподлобья поглядывая то на немца, то на Моню.

– Есть план, – заговорщицки сообщил он Моне и, обращаясь к часовому, приказал: – Уведи Ганса на губу, к нарам его привяжи и глаз не спускай. А ко мне взрывников. Да, и предупреди бойцов, что завтра медосмотр. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

– Слушай, – обратился он к Моне, – а зачем ты этого мудака на себе тащил?

– А что, надо было бросить? – удивился Моня.

– Я бы пристрелил, – искренне поделился командир.

– Вы там перестаньте антисоветчину гнать. – С холодной печки, как девочка на картине художника Алексея Даниловича Кившенко «Военный совет в Филях», свесилась голова сержанта Дыни. – За покушение на сотрудника органов знаете что бывает?!

– Так я же не знал, что вы чекист! – заметил Моня.

– Незнание закона не освобождает от ответственности, – веско парировал Дыня.

Этот юридический спор прервали вломившиеся в избу молодые бойцы.

– Ну ты, чекист с простреленной жопой… – вмешался командир. Бойцы дружно заржали. – Ты вообще кумекаешь, что со старшим по званию лежа разговариваешь?

– Так я раненый, товарищ майор госбезопасности, я же встать не могу.

– Тогда исчезни, а то поставлю к стенке за самострел.

Это предположение почему-то окончательно развеселило партизан.

– Хватит ржать, не кони. И здесь не конюшня, а штаб отряда «Мститель» по особым операциям НКВД