Ночью прямо за дверью – небо…

Пусть она не всегда пейзажная, но неизменно – лирика, содержанием которой, по определению, становится не предмет изображения, а сам способ видения. Ну, например, юного самого себя, когда он (я) повстречал на деревянном мосту «девочку в нарядных белых гетрах с нотной папкой» и «шел ей навстречу», «ненавидя полное ведро картошки – в одной руке, и десять литров керосина – в другой», – и тут-то, вспышкой, через запятую, глазами автора-взрослого: «но если бы не эти тяжести, я улетел бы в небо».

Вообще-то говоря, о самой рыбалке, хоть язей и головлей на могилевском Днепре, хоть семги на кольской Умбе, вы узна́ете не много. Зато узна́ете другое:

Звук трубы уже проходит сквозь меня, и как в детстве, пронзительно и безутешно я понимаю, что мне предстоит умереть, исчезнуть навсегда, а я не согласен и у меня нет утешения… –

это доносится лосиный рев, «напоминающий протяжные гудки старинных пароходов».

Или вот:

Нет одежды удобнее ватника. Он ничего не весит, в нем тепло, легко… он – вещь почти одушевленная, поэтому местоимение «он» кажется мне уместным, к тому же наши пиджаки, рубахи, висящие на стуле, запечатляют наши настроения… Бывает, рукава висят, как у подранка, встаешь, превозмогая сон, и поправляешь их, чтобы летали!..

Иногда эта лирика прерывается вставною притчей:

Сначала это был какой-то рынок. Я долго выбирался из толпы, уже не видя ни капусты, ни огурцов. Мои ноги цеплялись за ноги людей, я шел в бесконечной толпе, продирался сквозь плотную массу стариков и старух на улицах и в переулках и вырвался из города, но и там было столько людей, что иные сидели на ветках. Какой-то юноша мочился на глазах своей любимой. Я спросил у старухи:

– Почему здесь так много людей?

– Здесь еще ничего.

– А дальше?

– Ты что, с неба свалился? – рассвирепела старуха. – Куда нам деваться, никто ведь не умирает.

– Как не умирает?

– А иди ты…

Под кустом валялась смятая газета. Я поднял ее и прочел заголовок: «Ужас бессмертия».

И возвращается почти что моностихом:

Звук буквой «у» летает в темноте…

Помимо первичных поэтических признаков налицо вторичные. Тот, например, что эти семьдесят журнальных страниц лично я читал полтора месяца. Так читают книгу стихотворений – по стихотворению, по два… Да автор и сам это знает, и объясняет непонятливым: «эта книга – для прерывистого чтения».

Жанр поэтической прозы труден из-за своей двуликости и удается нечасто. Зато при удаче не просто доставляет изысканное удовольствие читателю, но и способен оказать влияние на обе литературные ветви, и поэтическую, и прозаическую.

Кстати, построенные на совсем ином культурном и житейском материале «Ни дня без строчки» Олеши – также по большей части поэзия, и вероятно, именно они подсказали катаевский мовизм, который и сам не вовсе проза. Это вам не «стихи и проза», тут все переплетено и связано.

Повторюсь: обращение в стиховую форму для поэзии естественно. И поэтическую прозу иногда так и подмывает вернуть в ее природное состояние. В книге Шкляревского множество ритмически выстроенных, разве что не зарифмованных строк. Но я не об этом. Возьмем две (кстати, ритмизованные) фразы: «На мокрых валунах блестит Луна, небесный холод колет прямо в мозг. Споласкиваю задубевшую клеенку», – и запишем по-другому:

На мокрых валунах

блестит Луна,

небесный холод колет прямо в мозг.

Споласкиваю

задубевшую клеенку.

Не правда ли, не только пятистрочностью, но самой образной системой немного похоже на японскую танка?

Или вот такой фрагмент: «…видения не номеруют. На облаках не ставят номера. И эта книга начинается с любой страницы, где открываешь, там она и начинается». И попробуем иначе:

видения не номеруют

на облаках не ставят номера

и эта книга начинается с любой страницы

где открываешь

там она и начинается

Написанное стало стихами. Потому что уже было – поэзией.

Только не надо эту книгу читать как прозу.

«Арион», 2017, № 3

Поэт женского рода. Вступительное слово на вечере Веры Павловой в МХАТе

Вера Павлова один из нескольких поэтов нашего времени, которые определяют облик современной русской поэзии.

Присутствие в поэтическом пространстве мужчин и женщин на равных – явление, вообще говоря, сравнительно новое.

В девятнадцатом веке поэты-женщины – вызывающие удивление уникумы (Каролина Павлова, Евдокия Ростопчина). В начале двадцатого века их уже довольно много: не только Цветаева и Ахматова, но и Мирра Лохвицкая и Аделаида Герцык, и София Парнок, и Мария Шкапская – я специально назвал поэтов весьма разного уровня. Но они по-прежнему редкость, обращающая на себя внимание. Что бывало им и на пользу – я не уверен, что Анна Андреевна столь же уверенно включалась бы в списки великих поэтов века, будь она просто мужчиной. И через полвека, в «поэтические» шестидесятые, мало что изменилось. Пара значительных имен: Белла Ахмадулина. Ну, Новелла Матвеева. Для тех, кто следит за поэзией поглубже, – Ксения Некрасова. Замечательные поэты, затесавшиеся среди мужчин.

Все резко изменилось примерно с девяностых. С тех пор – и, я думаю, навсегда – женщины не дополняют нашу поэзию, даже не заполняют ее. Они, на равных с мужчинами, ее формируют: прокладывают и утверждают в ней новые пути, определяют ее планку.

И Вера Павлова явилась одной из первых в их числе. И самых ярких.

Место поэта в поэзии определяется местом его стихов. Их художественной состоятельностью и своеобразием.

Стихи Веры Павловой стопроцентно узнаваемы.

Знаете, несколько лет назад на Урале была предпринята попытка анонимной поэтической антологии. Затея, скажем так, простодушная. Дело в том, что стихи настоящего поэта всегда узнаваемы, их в большинстве случаев можно публиковать без имени. А если стихи безлики, то и цена им невелика. И что кому может дать антология таких посредственных стихотворений?

Не знаю, приняла ли участие в той антологии Вера Павлова, – они тогда всех приглашали, – но если по отзывчивости и дала стихи, то вряд ли кого ввела своим авторством в заблуждение. Разве что сознательно сымитировала чью-то чужую манеру – один мой знакомый поэт именно так посмеялся над составителями.

Узнаваемость – необходимый, но отнюдь не достаточный признак поэта. Вряд ли кто усомнится в узнаваемости творений Алексея Крученыха, но и навряд ли кому придет в голову их читать за пределами академического или другого подобного интереса.

Стихи Веры Павловой