Как лес сплавляли, так сплавляют воду

по мутной и мелеющей реке.

(«Из всей воды я выбираю “Вереск”…»)

В реке вода не заживает долго.

Порезы от гребных винтов и килей

останутся – с наложенными швами…

(«В реке вода не заживает долго…»)

Ночь обернута во вьюгу,

словно в снежную синюгу.

(«Ночь обернута во вьюгу…»)

Он, кстати, любит такие не вполне обиходные, редкостные или просто «специальные» словечки: синюга, лутц, флип (оба из фигурного катания), алектор (церковнославянский петух, залетевший с греческого), очин (полость в стержне птичьего пера) и временами ими немножко злоупотребляет. Но порой обходится и заурядными современными реалиями:

Поэтому ли, нет, но наши губы снова

сажают поцелуй на двусторонний скотч…

(«В один присест подкачивает птица…»)

Воздух у него ходит между проводами и вышками ЛЭП «на ходулях», несчастливая женщина носит под сердцем свое бедное дитя «девять месяцев, как траур», а «Переход от осени к зиме / должен быть подземным переходом…».

Впрочем, не все стихи пейзажны и суггестивны. Есть совершенно прозрачные по смыслу исключения. Вот как эта милая лирическая миниатюра:

Почему в твоем маленьком сердце

моего нет посольства?

Ну хотя бы торгпредства

или попросту – места под солнцем?

А в моем государстве

день и ночь у посольства республики с маленьким сердцем

раскрываются дверцы, гудят иноверцы,

подают на двойное гражданство.

И все ж в большинстве они куда сложней и в устройстве, и в восприятии – хотя, казалось бы, о том же самом:

И пока я ждал тебя, на город

опустился поднятый когда-то

ворот

приближающейся даты.

За какой-то месяц ожиданья

гениальный архитектор Шухов

дебаркадер выстроил

из слухов.

Наигравшись в камеры слеженья,

голуби себе свернули шеи.

И часы на Киевском вокзале

циферблат до крови расчесали.

Стихи Сергея Золотарева, за которыми я давно слежу и которых знаю куда больше, чем собрано в этой книжке, демонстрируют очевидное и яркое дарование. Что дальше? Поэтика эта не только трудная, но и коварная. Занятно, что лет двадцать назад, когда повсеместным поветрием стало подражание Бродскому, о нем кричали все кому не лень. Потом оно потихоньку сошло, оставшись разве отдельными вспышками, вроде свиного гриппа. Зато без всякой шумихи и возмущенных возгласов, хотя не менее повально, расплодился тот самый «штамм Мандельштама» – безответственная «суггестия», захватывающее производство парадоксальных, эффектных, перетекающих, но ни в чем не укорененных образов, что-то вроде словесной гидропоники. Болезни этой подвержено немало новых стихотворцев, притом что многие из них – с даром, с чувством слова, с тонким мышлением. Золотарев ею тоже переболел, но от рецидивов не застрахован. Лучшие стихи всегда пишутся на краю – и бездны, и трясины. Золотарев ходит по краю.

Он много, трудно и упорно работает. Нередко увязает в словах, к чему этот тип поэтического мышления вообще склоняет, – даже и О. Э., признаем честно, не без греха. Но в эту книгу выбрано правда лучшее, состоявшееся, и даже не все, что могло бы. Впрочем, и читать такие стихи лучше небольшими порциями, а не толстыми томами. Это поздний, но действительно выношенный книжный дебют (об упомянутом на задней обложке самопальном полуюношеском сборничке пятнадцатилетней давности не стоит вспоминать). Поэт – налицо.

Ну и капелька дегтя напоследок. Не знаю, кто его придумал, сам ли автор, издатель ли, но название никак не подходит книге – ни по смыслу, ни по образу поэтического мышления автора. Так, игрушечный «постмодернизм» на потребу публике. А книга-то – настоящая.

«Арион», 2016, № 2

По эту сторону стихов

Излюбленное ленивыми филологами деление литературных текстов на стихи и прозу очень удобно по причине очевидности. Вот только мало о чем говорит.

Принципиален иной водораздел: поэзия и проза. Тут, правда, не так легко расклеить этикетки. Но по сути лишь он имеет смысл. Потому что стихи сами по себе никому не интересны – интересна поэзия.

Другое дело, что поэзия обычно порождает стих. (А не наоборот: именно это заблуждение – источник тьмы литературно бессмысленных стихов, заполоняющих не только альбомы дилетантов, но и журналы, и книги.) Это привычная, природная форма ее существования.

Однако поэзия может и не воплощаться в стихах, довольствоваться «прозаической» оболочкой. Всего наглядней мы с этим сталкиваемся в поэтической прозе.

Чудесный образчик последней – «Золотая блесна» Игоря Шкляревского с подзаголовком: «Книга радостей и утешений», напечатанная в январской книжке «Знамени» за прошлый год[20].

В основе сюжета (или, вернее, «квазисюжета», как это обычно и бывает в поэзии) лежит описание излюбленной Шкляревским северной рыбалки, заменившей ему с течением лет детскую и отроческую рыбалку на Днепре и Соже. Та и другая, обе эти рыбалки и сопровождающие их образы, разделенные полувеком и расстоянием в тысячу километров, перемежающиеся и перетекающие одна в другую, и составляют предметную основу книги.

Семга бьет по блесне! Бьет как дверной пружиной в проходной кроватного завода, где в юности я ненавидел стены…

Она лежит на отмели, хватая воздух жабрами, бессильная сверкающая рыба идеальной формы. Все самолеты – эпигоны семги!..

На мгновение я засыпаю и вижу бельевую веревку, протянутую над заливом. На ней висят рубахи брата и моя, заштопанные на локтях, висит наш могилевский двор…

В глазах текла река, и только поплавок был отрешенной точкой, где я встречал и провожал одновременно каждое мгновение…

Концом удилища здесь я дотягивался до Гомера!..

Без малого два десятилетия назад, представляя Игоря Шкляревского на вручении ему Царскосельской премии в актовом зале того самого Лицея, я определил основной жанр его поэтического творчества как «философскую пейзажную лирику». То же могу сказать и об этой его прозе, которая по сути своей – поэзия:

Бывает, прилетит с туманом что-то щемящее, невыразимое, только душа на вздохе всхлипывает, как расстегнувшийся баян, свисающий с плеча слепого баяниста…

Пережидая зной, я засыпал в тени под ивой. Во сне я чувствовал, что на мое колено села бабочка, и улыбался, это запах скошенного клевера перелетал ко