…Лет десять с небольшим назад, живя в Китае, я дружил там с двумя американками, одна помоложе, другая постарше. Первая была увлечена феминизмом и составляла какую-то книгу о положении женщин в КНР. Другая была серьезным журналистом, успела поработать, насколько я помню, от BBC в Панаме и даже посидеть при тамошнем режиме в тюрьме. А теперь собирала материалы для книги о китайских реформах. И вот однажды за чашкой чая в кафе наша молодая подруга с воодушевлением рассказала об открывшемся где-то музее «женского изобразительного искусства». На что другая довольно равнодушно заметила: «Не думаю, чтобы мне понадобился такой музей. Я не считаю себя бездарней, чем мужчины…»

Надо ли говорить, что я с ней солидарен?

Я очень рад за участниц антологии, тому, что с творчеством их наконец познакомятся и англоязычные читатели. Они того достойны. Но мне лично было бы скучновато без женщин – и на необитаемом острове, и в раю, и даже в книжке…

«Арион», 2003, № 4

Документальность лирики. Реплика на круглом столе

Я понимаю, что к разговору про non-fiction меня пригласили как автора «Записок бумажного змея» – стихов и поэтической прозы, основанных на реальном зрении путешественника. Но хотел бы высказать мысль более широкую и, может, парадоксальную, хотя не скороспелую: я об этом размышляю не первый год.

Лирическая поэзия (именно лирическая – эпическая устроена иначе) всегда по сути своей документальна. Проза, вопреки расхожему мнению, позволяет авторской мысли отлетать куда свободней: сочинять, моделировать, подставлять себя в обстоятельства то князя Мышкина, то Сони Мармеладовой. Поэзия же прикована к реальному авторскому «я», как каторжник к ядру: поэт ничего не может «придумать» – только пережить. И если этой подлинности за стихами нет, опытный читатель сразу чует фальшь. Такими придуманными стихами были заполнены бесчисленные тома записных советских стихотворцев, да и теперь их полно: «сочинительством» грешат как раз дилетанты и графоманы.

Я бы даже сказал, что из других искусств лирическая поэзия всего ближе, пожалуй, к художественной фотографии. И там и там в основе художественного образа лежит преломленный взглядом художника, но непременно реальный факт: оптический – в фотографии, факт подлинного впечатления или внутреннего переживания – в поэзии. Далее и тот и другой в своих творениях весьма активно трансформируют действительность – но не могут отлететь от нее бесконечно далеко. И если фотография, отказавшись от объекта съемки, превращается просто в графику, то лирическая поэзия, обратившись к примысленным ощущениям и чувствам, оказывается и вовсе пустышкой.

Так что обычное суждение о «поэтической фантазии», под которой понимается безудержно вольный полет воображения, само и есть фантазия.

Только не надо из сказанного выводить, будто лирическая поэзия – это non-fiction, а то мы так далеко зайдем. Окажется, что и «Война и мир» – non-fiction, ведь война-то с Наполеоном и правда была. Давайте относиться ко всему этому как к очередной игре. Чтобы не получилось: ухватились за модное словцо и ломаем голову, чем бы его заполнить.

Документальность и вымысел всегда присутствуют в литературе в некотором соотношении, и в разные времена оно может меняться. Но не более того.

2005

Стихи после империи

Обильно переводившиеся в советские времена «стихи народов СССР» в целом производили грустное впечатление. И не тем, что за малым исключением были плохи: «массовая» поэтическая продукция всегда посредственна, и оригинальные русские стихи, наводнявшие периодику, были не сильно лучше. Удручало их редкостное однообразие, причем вне зависимости от языка оригинала.

Легче всего заподозрить халтурщиков-переводчиков, стригших всех под одну гребенку. Но вот ведь эпосы или средневековые стихи, даже и не слишком удачно переложенные, все ж оставляли место своеобразию!

Боюсь, просвещая «культурно отсталые» народы (хотя и «продвинутые» прибалты отчасти не избежали той же участи), «старший брат» в этой тонкой, национально окрашенной сфере духовной жизни наломал дров. В сущности, шла русификация, да еще и по образцам тусклого соцреализма. Механизм ее скучно описывать. От Литинститута, учившего «национальных» студентов (как и своих, русских) усредненному советскому ямбо-хорею, до обычной имперской водобоязни, когда все национально самобытное немедленно заподозривалось в «национализме». А разве может поэзия быть не национально своеобычной?

Вот почему, по крайней мере с культурной точки зрения, мне абсолютно не жалко империи. Да и вообще представляется, что общих государств у народов с далекими культурными традициями быть не должно: это противоестественно.

И даже близким, как оказалось, единение не во всем на пользу. Мне вот порой бывает по-обывательски обидно, что братья-украинцы отгородились… Но я не могу не видеть, как там оживает влачивший полуискусственное существование украинский литературный язык и даже не возрождается, а возникает из небытия новая украинская поэзия – а это ведь самый верный показатель самочувствия языка. В конечном-то счете мы как человечество делаемся богаче: у нас на одну языковую культуру больше.

Сразу оговорюсь: верность моих суждений относительна. Я ведь сужу только по переводам. Но впечатление, что и азербайджанская поэзия начинает приходить в себя от последствий советской унификации. Во всяком случае, две недавние публикации поэтов азербайджанской «новой волны» в «Дружбе народов» и в «Арионе» в этом смысле показательны.

Даже если предположить, что замечание публикатора и пропагандиста этих стихов, бакинского поэта и переводчика Ниджата Мамедова, о семи десятилетиях «дремоты» азербайджанской поэзии и о необходимости очищения от засилья штампов не только соцреализма, но и «классической и народной ашугской поэзии» (мне трудно судить, но обычно в классике и народной традиции обнаруживаются вещи, весьма ценные для обновления поэтического языка) – даже если считать эти утверждения отчасти преувеличением энтузиаста, за ними явно стоит некая культурная реальность. Да и представленные им стихи Акшина, Гамида Херисчи, Мурада Кёхнегала Гыпчака и Расима Гараджи действительно хороши и не только «современны», но и вполне национальны по реалиям (что немало). А вот насколько органично они вписались в национальную поэтическую традицию – мне, не знающему азербайджанского, невозможно судить. Но сходные процессы обновления – судя опять же по переводам – наблюдаются и в других языковых культурах. И тут помимо достижений обозначились некоторые подводные камни.

Дело в том, что современная поэзия (я не говорю о классической) у ряда окрестных России народов весьма молода. И тут правда велик соблазн возможно скорее проделать «работу по наверстанию всех упущенных азербайджанской поэзией “измов”» – как пишет об эстетической программе «новой волны» Ниджат Мамедов. В определенном смысле это опять-таки калька, хотя и более продуктивная, с российской литературной истории: русская поэзия последовательно «переваривала» и английский романтизм, и французский символизм, и итальянский футуризм… Вот только занималась она этим целых два столетия, что позволило органично адаптировать и развить в своем русле иноязычные