Припомним: стихи Рыжего загуляли вдруг по журнальным страницам, как ветер, вырвавшийся из проходного двора. Если отбросить частности, суть ее – привлекательная для одних, раздражающая или настораживающая других (порою и то и то одновременно) – в том, что он вернул поэзии смелость говорить от первого лица и заговорил о вещах самых простых и потому существенных:

Все аттракционы на замке,

никого вокруг,

только слышен где-то вдалеке

репродуктор-друг.

Что поет он, черт его поймет,

что и пел всегда:

что любовь пройдет, и жизнь пройдет,

пролетят года.

Или так:

…твой белый бант плывет на синем фоне.

И сушится на каждом на балконе

то майка, то пальто,

то неизвестно что.

Или, вдруг, так:

И вроде не было войны…

‹…›

И вроде трубы не играли,

не обнимались, не рыдали,

не раздавали ордена,

протезы, звания, медали,

а жизнь, что жив, стыда полна?

Не скажу, что на фоне чуть ли не целой эпохи искусственного авангарда, маловразумительных «метаметафор», холодноватых «концептов» и отдающих кружком «умелые руки» «постконцептов» такое именно возвращение из тропосферы на грешную землю было единственным вариантом. Но оно было предопределено или, во всяком случае, необходимо. И наверное, неслучайно оно пришло из во всех отношениях «срединного» фабрично-городского Свердловска-Екатеринбурга, где, похоже, зарождается целая школа новых поэтов.

Борис Рыжий и среди них был enfant terrible. Но образ – просвечивал, и за его «уе-моё, угу, литература» отчетливо слышится верленовская строчка в пастернаковском переводе. Маска дворового кента сидела на артисте, не только знающем толк в стихосложении, но и не пренебрегающем им по-мальчишески блеснуть:

…Пол-облака висит над головами. Гроб

вытаскивают – блеск – и восстановлен лоб,

что в офисе ему разбили арматурой.

Стою, взволнованный пеоном и цезурой!

(Пеон тут сомнительный, но не в том дело.)

Жизнь Бориса Рыжего была очень коротка, и в ней сплелось ученичество со зрелостью. В иных строчках проступают следы учителей – и хороших учителей, но говорил он своим голосом.

Твердящих о «невозможности поэтического высказывания» можно понять: говорящий от своего лица, своим голосом – уязвим. Но в этом и состоит суть поэзии.

Нам не обойти темы трагического ухода. Он всегда недопустимо много писал о смерти, писал потрясающе:

Рубашка в клеточку, в полоску брючки –

со смертью-одноклассницей под ручку

по улице иду,

целуясь на ходу, –

но это выглядело немного фанфаронством. Я не могу отделаться от закрадывающейся мысли, что, будучи поэтом до мозга костей, он и в ту трагическую ночь решал – и решил – художественную задачу. Разом обеспечив легкомысленные векселя золотым запасом жизненной правды.

«…наступая на брюки и крылья с трудом волоча» – таков, наверное, и есть сегодня образ трагического поэта.

«Арион», 2002, № 2

Областных поэтов не бывает. Вступительная заметка к публикации стихов омских поэтов

Последнее время словечко «провинциальный» все чаще заменяют тактичным «региональный». Оно и правда: в первом отчетливо ощущается уничижительный привкус, тогда как второе всего лишь указывает на место: «вне столиц». Хотя вроде бы откуда и прирастать поэзии (если мы говорим о поэзии), как не из провинций? Если взглянуть на биографии тех, кто составил ей славу в ХХ веке, то обнаружим, наряду с московскими и питерскими, и кутаисских, и астраханских, и рязанских, и омских, и павловопосадских…

Но правда и то, что регионы скорее столиц (у тех – свои заморочки) тяготеют к провинциальности. Суть которой не что иное, как комплекс неверия в себя, а отсюда – в оглядке на «столичных», а отсюда – во вторичности.

Удаленностью (по крайней мере, если речь идет о поэзии), этого не объяснить: журналы, книги, а теперь вот и Интернет доступны повсеместно. Да и мы, столичные жители, хороши бы были, к примеру, в 70-е, ограничься мы «местной» советской книгопродукцией – без Ходасевича, пастернаковских «стихов из романа», Бродского…

Полагаю, в основе провинциализма лежит парадокс: раз те столь недостижимо столичны, то и поваримся в собственном соку, приравниваясь и ревнуя друг к дружке, к NN, к «мужу Марьи Иванны» – из них и из себя и выберем образцы и эталоны.

Но «областных» поэтов и писателей не бывает – ни тульских, ни омских, ни михайловских, ни яснополянских. Бывают лишь поэты и писатели вообще. В едином контексте и общей иерархии. Хуже того: в одном пространстве и с Пушкиным, и с Уитменом, и с Горацием, и с Гомером. Такое вот проклятое ремесло.

Но «региональность» отнюдь не неизбежно синонимична провинциальности. Думаю, тут, как и вообще в искусстве, все дело в личности. Собственно, настоящее искусство и начинается со смелости (наглости!) заявить – себе и другим: «если ревновать – то к Копернику!» И если встраиваться в ряд – то в тот, что начинается с Гомера.

Это может быть и вполне экзотическая личность, как, например, Антон Сорокин в Омске на рубеже 20-х, или как Виталий Кальпиди в 90-х в Перми. Парадокс в том, что, явившись, такой лидер не столько сам делается эталоном (и слава Богу!), сколько придает окружающим смелости не пугаться эталонов вообще.

И когда я размышляю о сегодняшней омской поэзии, то мне кажется, что только такого вот центра кристаллизации ей нынче и не достает. Потому что налицо не только действительно хорошие стихи (на фоне, разумеется, как и повсюду, массы серых), но и голоса чрезвычайно различные по диапазону – достаточно взглянуть на стихи тех девяти омских поэтов, что напечатаны ниже (а кто-то наверняка в поле зрения еще и не попал).

…Рассказывают, что на каком-то своем юбилейном, кажется, вечере старый уже поэт Семен Кирсанов, выйдя для заключительного слова, сказал: «В сущности, дело поэта заключается в том, чтобы заявить: вот центр мира! – и он ткнул пальцем куда-то в дощатую эстраду возле себя. – И твердить это, несмотря ни на что, всю жизнь… Конечно, центр мира от этого не переползет. Но что-то – сдвинется!»

Он ведь прав. Надо только действительно верить в свой поэтический центр мира. Тогда он