Поэтическая идея является стихотворцу небывалым прежде соотношением человеков и мироздания, запечатлевшимся в словах.

Возникновение ее – самая таинственная и ненадежная вещь на свете. Как раз тут пролегла граница между искусством и ремеслом: поэтическую идею невозможно сконструировать. Разве что подвести себя к тому состоянию, когда она упадет тебе в голову. Как камень. Или, лучше, как перышко из крыла ангела, – и сделает счастливым. В сущности, это отголосок того самого Слова, с которого начался мир, – а теперь собирается начаться его маленькое подобие: стихотворение.

Поэты отличаются от непоэтов только тем, что у них такие идеи время от времени возникают. Бродский рассказывал, как однажды в юности, стоя у парапета над Невой, вдруг увидел внутренним зрением, что между его распростертыми над рекой ладонями и водой течет в ту же сторону еще другая: воздушная. Образ этих двух рек, насколько знаю, не превратился в стихотворение. Но само осознание единичности этого ви́дения, скрытого от всех остальных, открыло будущему лауреату, что он – поэт.

Известно, что люди, выписавшиеся из больницы после долгой болезни или воевавшие и вернувшиеся с войны в мирную жизнь, видят мир удивительно ярким, как бы промытым. (Кстати, по неизвестной причине краски окружающего кажутся ярче, если смотреть на него вверх ногами, – в этом смысле наш эпиграф из Ходасевича не только метафора.)

Так вот, поэт отличается от других людей тем, что обладает способностью такого обостренного зрения сам по себе – без войны и без больницы.

Хотя иногда ему приходится для этого лететь вниз головой…

Ценность поэтической идеи в глазах того, кому она пришла в голову, очевидна: она позволяет ему писать стихи. Но в ней содержится и общечеловеческий смысл.

Явившаяся в словах комбинация элементов бытия не просто нова. Это-то несложный фокус, измыслить можно что угодно, хоть и на компьютере – есть такие программы.

Она только потому жизнеспособна, что обнаруживает в этой комбинации слов/явлений некую новую, невидимую до того гармонию. Которая и есть содержание искусства.

Гармонию, даже если внешне все стихотворение предстает апофеозом дисгармонии. Потому что чем очевидней нарушение порядка, тем явственней тот Порядок, что так бесстыже попирается. Ну вот хотя бы простенький пример: стихи о смерти на деле всегда – о жизни.

В науке 99 процентов открытий совершаются логически. Новые закономерности выводятся – зачастую просто (хотя и технически сложно) математически – из фундаментальных эвристических озарений нескольких сверхгениев.

Подлинная поэзия эвристична целиком. Нет, конечно, «производных», сиречь вторичных, стихотворений пруд пруди. Они так и тащатся по эпохам, по модам длинными шлейфами за открывателями: бесконечная череда маленьких и средневеликих пушкиных, пастернаков, мандельштамов, бродских. Целые книжные шкафы. И даже внутри собрания одного большого поэта поздние стихи частенько эксплуатируют находки ранних. Но не они составляют соль поэзии.

В основе любого подлинного стихотворения, даже самого незатейливого, лежит озарение. Некоторое приключение души.

Поэт отличается от непоэта тем, что постоянно этих приключений ищет.

Кстати, в колее наших рассуждений, вынесенные в эпиграф строки Ходасевича перекликаются со знаменитым символом веры Фета: «Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик».

Желание написать стихотворение, как известно, само по себе поводом к сочинению стихов не является. Хотя и приводит к появлению неисчислимой стихотворческой продукции, заполняющей все редакционные корзины, а также Интернет.

Поэтические замыслы дело случайное. Они не заменимы умыслами. Это как брак по любви и брак по расчету. Вторые тоже бывают успешными. Но счастье и успех ведь разные вещи. И кому нужно «удачное» стихотворение?

Профессиональный поэт отличается от стихотворца-любителя не только (даже и не всегда) мерой таланта и уж конечно не тем, что живет на счет своих стихов, чего теперь не бывает.

Отличается он тем, что едва ли не 24 часа в сутки, да вообще все время жизни, занимается главным образом сочинением стихов.

Но не в том смысле, что день и ночь напролет складывает готовые катрены – этим заняты графоманы.

Он бормочет, часто беззвучно.

Он шляется, глазеет по сторонам, трогает руками что ни попадя и пробует на вкус, вслушивается в твиканье птиц и даже в чушь из телевизора, болтает с приятелями и переживает любовные приключения – и все, что ни попадает внутрь его посредством этих шести чувств (рецепторы души я уже добавил), переводит в слова. Так шмель целыми днями кружит меж цветов, пробуя то и это.

И без конца перебирает в уме эти словесные слепки, пока один из них вдруг не сложится чудом в ту самую счастливую поэтическую мысль, из которой уже потом – через несколько часов или через несколько месяцев работы – появится стихотворение.

Собственно, «обучение поэзии», насколько оно вообще возможно, – все эти мастер-классы или просто счастливая возможность слушать божественную невнятицу доставшегося в общение небожителя, того или иного калибра, – сводится к тому, чтобы научиться отличать действительные поэтические идеи от симулякров. Ну и уже потом доводить их до ума: до буковок на бумаге, что, вообще-то говоря, дело техники.

Самому главному – искусству эти самые поэтические мысли порождать – научить никто не может, потому что и сам не знает. Это от Бога.

Совсем не всякая, даже удачная на первый взгляд, поэтическая находка и впрямь жизнеспособна. Дилетант или просто небольшой талант с охотой кидаются на первую попавшуюся – и доводят ее до завершения, что, как уже сказано, всего лишь дело техники («мастерства»). Родившееся дитя временами очень похоже на настоящее, вот только – неживое.

Самая частая путаница, преследующая обычно начинающих стихотворцев и дилетантов, та, которую назвал Пушкин (хотя и писал тогда о критике): «смешивают вдохновение с восторгом».

За глубину открывшейся картины принимают силу переживаемых по тому или иному поводу чувств. Разница примерно та же, что между орущим на трибуне болельщиком и футболистом, забившим мяч. У первого даже бывает побольше адреналина.

Более умудренные обманывают себя обходным путем.

О насмерть обманувшем себя Маяковском грустно вспоминать. Но и с ним непросто. Пресловутый «социальный заказ» порожден ведь не только идеологическими заблуждениями. Упрощенное отношение к «деланию стихов» было отчасти предопределено механистическим подходом к поэзии его ранних друзей-формалистов. Он его принял на веру и довел до логического конца, хотя не совсем в ту сторону.