Я никогда не собирался отвечать на твое письмо, потому что оно было слишком хорошим, и отвечать на него было бы само по себе актом творения, и я подумал, что лучше подождать, пока я тебя увижу, а потом я подумал, что лучше будет, если мы поговорим, как всегда. Я просто собирался послать тебе записку и сказать, что рад, что ты захотела меня увидеть, и что я позвоню тебе, когда приеду в Бостон. Единственное, что я скажу тебе о письме, которое ты мне написала по поводу моего рассказа, вышедшего в апреле, это следующее: я думаю, что это было прекрасное письмо, думаю, что вещи, которые ты в нем сказала, например, о безжалостном человеке, в общем и целом верны, но я не думаю, что эти вещи верны в отношении меня или рассказа, который я написал. Максвелл Перкинс из «Скрибнерс», является прекрасным человеком, и самым лучшим редактором в стране. Эта история не о безжалостном человеке и не была написана с целью идеализировать эти качества. Когда-нибудь я попытаюсь рассказать тебе, о чем я хотел написать. Меня не должно сильно беспокоить, если я подумаю, что твои возражения против рассказа основаны на том, что ты считаешь, что я сделал из [этого] человека героическую фигуру… В конце концов, это вопрос личного видения, и в этом отношении писатель должен быть верен себе, он не может делать ничего другого, кроме как быть верным себе, независимо от того, совпадает ли это с мнением его друзей или нет.

Но меня серьезно обеспокоило другое утверждение в твоем письме. Оно заключалось в том, что, создав героическую фигуру твоего отца, я, напротив, сделал слабую и нелепую фигуру твоей матери, и что ты и другие члены вашей семьи так сильно переживали из-за жизни и характера вашей матери, что отношение ко мне никогда впредь не может быть прежним. Ты сказала, что твоя сестра [Хильда Уэсталл Боттомли] была так взбешена этим, что начала работать над «ответом» на мою рассказ, который, по сути, должен был стать оправданием ее матери… В связи со всем этим я хочу сказать, что ответы и обвинения, месть кому-либо или «выведение на чистую воду» никогда не были мотивом моих текстов, хотя меня жестоко обвиняли в этом, угрожали анонимными письмами и осуждали из прессы и с кафедры в Эшвилле в Северной Каролине два года назад из-за моей первой книги, и теперь, кстати, те же самые люди, которые обвиняли меня с особой горечью, та же самая газета, которая нападала на меня в своих колонках, пишет мне письма и просит рассказать о моих планах и работе на будущее, и когда я вернусь домой, что «ваши многочисленные друзья здесь очень хотят знать, какие у вас планы, и о чем будет ваша новая книга, и так далее».

Я могу честно сказать тебе, что я был больше всех удивлен и горько уязвлен судьбой этой книги в моем родном городе. Дюжину раз я начинал брать в руки перо и писать яростный ответ местным критикам, но, поразмыслив в одиночестве, пришел к выводу, что никогда не напишу ни одного письма в ответ на подобные нападки или в общественную прессу, этим я не смогу помочь, и с тех пор придерживаюсь этого мнения, и надеюсь, что всегда буду придерживаться. Результат моих выводов таков: писатель создает мир по своему видению, и при этом он создает новый вид реальности и новый набор ценностей, и его работа, в той мере, в какой она имеет жизненную ценность, не в том, чтобы возвысить или принизить конкретного Джонса, или Брауна, или Смита, а в том, чтобы найти в каждом конкретном Джонсе, или Брауне, или Смите то, что объединяет его со всей семьей нашей планеты. Я могу продолжать и говорить с тобой об этом долго, и более того, я знаю, что буду стоять на твердой почве, но я не буду больше ничего говорить об этом, кроме того, что когда ты говоришь о своем отце и своей матери, это пробуждает в моем уме один набор воспоминаний, но когда ты говоришь о мужчине и женщине в одном из моих рассказов, это пробуждает совершенно другой набор воспоминаний и другой вид реальности, и я уверяю тебя, что в этом заявлении, хотя я бы и улучшил его, если бы мог и если бы у меня было время, нет ни слова уклонения или желания отрицать ответственность. Я также хочу сказать следующее: возможно, ты права, говоря, что в своем кратком описании женщины в рассказе я допустил несправедливость по отношению к твоей матери, но я надеюсь, что ты не права, и скажу, что если несправедливость и была допущена, то не намеренно, и что моя вина состоит не в том, что я слишком много внимания уделял слабостям и недостаткам персонажа, а скорее в том, что я вообще мало внимания уделял этому конкретному персонажу. Итак, я говорю, что несправедливость могла быть допущена, но если она и была допущена, то не намеренно, и в конце концов ты увидишь, что она не причиняет вреда, что она не может причинить вреда ни одному человеку, ни мертвому, ни живому.

Я хочу сказать, что в этом рассказе я сосредоточился на портрете человека: я старался показать его таким, каким он выглядел, как он говорил, как одевался и как шел по улице, и что все сцены и лица, которые были введены в рассказ, были введены с этой целью. Единственный пример безжалостности, о которой ты говоришь, заключался в том, что я безжалостно отсекал все, что не находил полезным для цели этого единственного портрета: если бы я завершил историю жизни этого человека в ее связях со всеми другими жизнями, связанными с ним, у меня был бы уже не рассказ, а роман очень значительной длины. Повторю еще раз: если я и был несправедлив к твоей матери, как ты говоришь, то не потому, что размышлял над ее портретом, а потому, что я не размышлял над ней. И, позволь заметить, я не размышлял над портретом твоего отца, потому что так писатель не работает, по крайней мере, я так не работаю.

Возможно, тебе будет трудно в это поверить, но я не считаю человека в моей истории, к лучшему или худшему, даже близким приближением к твоему отцу, хотя я не стану отрицать, что мы оба знаем, откуда взялась большая часть глины, из