Я хотел бы ради вас и ради читателей, которым нужны интересные новости, описать вам очень светскую и богемную жизнь, но на самом деле я веду примерно такое же уединенное и безвестное существование, как и все, кого вы знаете. Я живу в старом доме на Бруклинских высотах. У меня здесь две большие пустые комнаты, которые в данный момент завалены кипами рукописей, книг, разбросанными рубашками, носками и галстуками. Я живу на Колумбия-Хайтс, это пребрежная улица, с которой открывается самый прекрасный вид на нью-йоркскую гавань: к сожалению, я нахожусь не на той стороне улицы, откуда открывается вид на гавань, но я слышу, как по ночам в гавани снуют корабли, и этот звук иногда снова пробуждает во мне все мои желания странствовать. Кроме этого, здесь нет никакого шума: здесь так же тихо, как на любой другой улице в Эшвилле.

Что касается моего распорядка дня, то я начинаю работать около полуночи и занимаюсь этим до четырех или пяти часов утра, затем ложусь в постель и сплю примерно до одиннадцати, встаю, варю кофе, который пью каждый день, выпиваю чашку или две, и затем работаю над своей рукописью примерно до часа или двух пополудни, когда приходит молодой человек, который печатает мою книгу. Мы работаем вместе до шести или шести тридцати, когда он уходит, и тогда, если у меня остается хоть немного сил, я принимаю ванну, бреюсь, одеваюсь и иду поесть. Здесь, в Нью-Йорке, у меня есть несколько друзей, которых я очень люблю и которые были удивительно добры и порядочны со мной: иногда я провожу с ними вечер, но чаще всего я провожу его в одиночестве. Иногда я езжу в город, под городом я имею в виду Манхэттен, и ужинаю допоздна, а потом иду в Гарвардский клуб и читаю час-другой, пока он не закрывается в час ночи; потом я возвращаюсь домой и, если могу, снова принимаюсь за работу.

Это довольно точная картина моей жизни в настоящее время. Мне жаль, что она не кажется более захватывающей, но она устраивает меня гораздо больше, чем светская жизнь. Я почти никогда не хожу на вечеринки, если их не устраивает кто-то из моих друзей, да и вообще я не преуспел в посещении вечеринок. Я говорю вам все это потому, что мне потребовалось много времени и много труда и страдания, чтобы найти тот образ жизни, который мне больше всего подходит. Большую часть времени я живу один, друзей завожу медленно и ценю тех немногих, что у меня есть, как ничто другое на земле. Сейчас мне кажется, что единственная разумная и достойная жизнь для художника – безвестная, скромная и довольно уединенная. Уверяю вас, я ценю славу так же высоко, как любой молодой человек, и всем сердцем надеюсь, что когда-нибудь смогу написать книгу, которая ее оправдает, но если она придет, я хочу ее для своей книги, а не для себя. Уверяю вас, что это не шутка. Думаю, вы понимаете, что я говорю вам чистую правду. Конечно, когда я был ребенком и думал, что когда-нибудь смогу написать что-то, что будет опубликовано, у меня были самые блестящие мечты и видения о романтической литературной жизни, в которой я не только смогу делать великолепные работы, но и буду окружен толпами обожателей из числа блестящих людей. Эта мечта давно исчезла, и мне совсем ее не жаль.

Мне кажется, что та реальность, которой я достиг, на самом деле гораздо лучше и удовлетворительнее. Я понял, что человек, который надеется создать в этом мире хоть что-то, имеющее непреходящую ценность или красоту, должен быть готов вырвать это из своей души ценой невероятной боли и труда. Я не знаю другого способа сделать это. Писатель должен работать в уединении и одиночестве искусства; никто не может сделать это за него, и все его детские мечты о разнообразной и золотой жизни, в которой он успеет сделать все и во всем одержать победу, остаются за бортом. Я постарался рассказать вам о своих чувствах как можно более откровенно, потому что хочу, чтобы вы поняли: то, что произошло со мной два года назад, когда была опубликована моя первая книга, привело меня в большое замешательство и недоумение. Я читал каждый клочок критики, похвалы, или поношения, будь то в нью-йоркской газете или в «Ежедневном Проклятии», и я был взволнован, воодушевлен, подавлен, растерян или полон ликующей радости от всего этого. Я воспринимал все это с огромной серьезностью. Я постоянно находился внутри, как динамо-машина. Не думаю, что кто-то сильно осудит меня за это признание. Я был молодым парнем, у которого вышла первая книга, и я был бы чертовским лжецом, если бы сказал, что воспринял все это спокойно и несерьезно, но я хочу подчеркнуть тот факт, что человек, который пишет книгу, иногда бывает поражен и сбит с толку эффектом, который она производит, больше, чем кто-либо другой. Весь эффект, не только в Эшвилле, но и в Нью-Йорке, отличался от всего, что я когда-либо себе представлял, и в течение нескольких месяцев я был похож на человека, пытающегося найти выход из лабиринта.

Меня глубоко огорчало, что книга вызвала непонимание и недовольство на родине, и я был благодарен и счастлив за тот успех, который она имела здесь и в других местах, за письма, которые я получал, и за некоторые рецензии. Затем я обнаружил, что, как мне кажется, в Нью-Йорке существует тенденция либо оставлять молодого человека, приехавшего сюда без друзей и положения, в болезненном и тяжелом одиночестве, либо, если он добивается хотя бы скромного успеха и некоторой известности в прессе, заваливать его приглашениями и радушным вниманием. Пожалуйста, поймите, что я не осуждаю людей в Нью-Йорке, это просто вписывается в обычай и привычку жизни, к которым они привыкли. Им нравится узнавать последние новости обо всем на свете и видеть нового писателя. Они, конечно, имеют в виду все самое лучшее, но иногда это ставит честного и порядочного человека, чье главное желание в жизни, делать свою работу, на которую он способен, заводить друзей на свой лад и жить так, как он хочет для себя, иногда это ставит