Фраза «Счастье внутри» звучит глупо и популистски и напоминает бегство от реальности, думала я в свои пятнадцать. Нет, может быть, оно и есть у кого-то внутри. У блаженных, просветленных, в глуши, но уж точно не у меня: я родилась раненой. В самом деле, какое счастье в хрущевке, где у тебя нет своей комнаты? Можете возразить, что, мол, неважно, какая хрущевка снаружи, важно, какая она внутри. Хорошо рассуждать, когда вам тридцать или хотя бы двадцать пять. Не забывайте, что мы говорим о пятнадцатилетней мне, и я постановила: в хрущевке его нет.

«А где тогда бывает?» – спросите вы. Американские фильмы, на которых я выросла говорят, что в комнате с окнами от пола до потолка, где чтобы охватить елку взглядом до самой блестково-искрящейся звезды на макушке, нужно задирать голову. Еще счастье есть в чувстве, что ты делаешь что-то неоспоримо важное, например, когда ты врач. «Работая по призванию, люди чаще испытывают счастье и удовлетворенность», – сообщает Институт по изучению счастья (уже сомневаюсь, что он так называется, надо перепроверить). Лично мне призвания хватило года на три-четыре. Что еще по списку? «Семья – номер один по результатам опроса населения» – факт. «Удовлетворенность местом, в котором живешь: экономическая стабильность, безопасность, климат». Звучит правдоподобно. Но наслаждаться тем, что имеешь, сложно, когда семь месяцев – зима. «Благополучие и уровень жизни» – тоже соглашусь. Помимо пунктов от ученых, имелись пункты лично от меня: языки, хобби, внешность, потому что счастье с весом семьдесят килограмм вместо пятидесяти девяти девятисот решительно невозможно. И уж точно не с таким носом.

Какую долю, если можно так выразиться, в достижении счастья играет среда обитания? Почему одни люди переезжают в другие страны и жалеют только о том, что не сделали этого раньше, а другие возвращаются? И в конце концов, в какой группе этих людей нахожусь я – в первой, во второй, или во множестве групп между? Это мне и предстоит выяснить.

Поднявшись, мы сразу же уткнулись в Миру: она выносила в общий коридор клетку с довольно упитанной желтой канарейкой.

– Ого, какой хорошенький! Добрый вечер, – говорю. И тяну палец к пушистой желтой груше. Груша таращит глазки-бисеринки и даже начинает что-то начирикивать.

– Добрый! Это она. Вдова! У нее муж был, умер.

– Он был старше ее? Очень жаль.

– Да не, просто клетка стояла на улице, дети забыли закрыть, наверное… Возвращаемся – дверца открыта, а его нет.

– Может, улетел? – Саша, по своему обыкновению, надеется на лучшее или смягчает для меня удар, тоже по своему обыкновению. Он знает, что каждый бездомный кот и каждая мертвая канарейка заставляют дрожать мою нижнюю губу.

– Та не! Они летать не умеют. Выпал, да и кот утащил, наверное.

Я смеюсь почему-то.

Мы вошли, закрыли тонкую дверь, сразу включили телевизор.

«Nostra missione è impegnato nella sostenibilità con un coinvolgimento crescente, sempre più olistico e integrato, sottolineato anche dalla certificazione…»[4] – напевало там.

– Какой красивый все-таки у них язык! Латынь, Саша! Это латынь! Древнейший язык великой цивилизации.

Саша не слушает: он пытается уместить банки и коробки в маленький холодильник фирмы «Горение» максимально эргономично: «Как в тетрисе, ты так не умеешь».

Не знаю языка лучше итальянского. Испанский, на мой взгляд, сильно испортила буква «х». Так почитаемый многими французский – такой же большой парадокс для меня, как конфеты из лакрицы или желание некоторых людей переехать в Америку в двадцатых годах двадцать первого века. Потому что фонетически хуже французского ничего быть не может: «р» звучит так, будто в горле застряла рыбья кость, обилие «ю» в сочетании с разными согласными и куча совершенно омерзительных словечек типа «ку-ку», «о-ля-ля» и прочего… Полный речевых дефектов, какой-то влажный и слюнявый – в общем, нет. Английский вообще обсуждать не вижу смысла: простота хороша, когда дело касается банковского приложения, но не языка или кухни.

Когда «тетрис» оказался позади, мы устроились пить вино в комнате.

– Надеюсь, консулу об этом кто-нибудь доложит, – говорю.

– О том, что ты не придерживаешься осознанного потребления?

– Нет, о том, что я сижу сейчас здесь, несмотря на то, что он этого не хотел. «Меня можно остановить, только отрубив мне голову», – как пели итальянские классики.

– У тебя фисташковая паста на щеке.

– Ага.

* * *

Несколько дней в Комо пролетели незаметно, и каждый из них был похож на предыдущий. Накануне отъезда во Францию мы отправились поужинать в один из двух баров на нашей горе, тот, в котором не ужинал Джордж Клуни. В этом баре не витал тот самый европейский дух, который так умиляет многих наших соотечественников: дух экономии, если не сказать бедности.

И если на Родине этот дух в лучшем случае вызывает жалость, а в худшем – отвращение, презрение, тянущее чувство безысходности и желание поскорее отвернуться, чтобы не видеть, то иностранная, как правило, вызывает восхищение аутентичностью и стариной (даже если аутентичность состоит в том, чтобы не менять много лет назад треснувшую раковину), даже возводится в фешен-культ, как, например, манера британских аристократов двадцатого века ходить в ботинках с дырой и в одних и тех же вещах десятилетиями из соображений, одним им известных, и приобретает масштаб мировых движений, с разговорами «устойчивость», «разумное потребление» и прочее, в этих исканиях западное общество приходит к забытым авоськам, многоразовой таре, а некоторые энтузиасты стирают, например, целлофановые пакеты.

Или, если возвращаться к тем же кафе – аутентичным, с неудобными стульями и пустыми бутылками с воткнутыми туда свечами в качестве декора, где хозяин, он же повар, он же сомелье, он же официант, – такие кафе приятны в первые недели отпуска как туристический аттракцион, но абсолютно не интегрируемы в мою ежедневную современную жизнь, как я пойму позже.

Так вот, в нашем кафе на горе повар, владелец и официант – три разных человека, все раковины целые, а стены и потолок не так давно покрывали свежей краской. Мы приходим сюда уже третий раз, именно здесь я узнала, почему некоторые люди переходят на английский, когда я говорю с ними по-итальянски. На прямой вопрос улыбчивая бледная официантка ответила, что я похожа на голландку, в этом дело. Ничуть не в моем плохом итальянском. Из голландок я знаю только супермодель Даутцен Крус, поэтому восприняла услышанное как комплимент.

Владелец кафе – Луиджи, который выглядит именно так, как должен выглядеть владелец подобного заведения: подвижный, доброжелательный, но сосредоточенный на делах и немного суетливый. Он был